Бессмертный избранный (СИ) - Андреевич София

Она хочет спасти только Асморанту. Только ради Цветущей долины она поддерживает это поистине безумное решение Инетис. Безумное — потому что оно может погубить не только ее, а нас всех, но ни если мне и Унне терять нечего, то Инетис есть, за что держаться, и я использую это, как последнюю попытку заставить их одуматься.

— Мланкин заберет у нее Кмерлана. Он заставит ее вернуться угрозами.

Лицо Унны на мгновение озаряет внутренний свет, и она почти улыбается.

— Кмерлан — храбрый мальчик, — говорит она. — Он пойдет с нами.

И я понимаю, что проиграл.

После ухода Унны я не нахожу себе места.

Легче сказать, чем сделать. Легче представить, чем решиться.

После бездействия, ожидания и смирения — непокорность, сопротивление, побег.

Я собираю свой скудный скарб и плачу за комнату хозяину в последний раз. Он разочарованно разводит руками — как раз к вечеру должны привезти новую шкуру, крепкую, теплую, хорошую. Очень жаль, что благородный решил их покинуть. С границы никаких новостей, все по-прежнему. Конечно, благородный может остаться до вечера, постой оплачен за целые сутки.

Мне удается раздобыть снежную лошадь. Уходят почти все деньги, что дала мне Унна, но я нахожу ту, что сможет увезти повозку, которую я арендовал на остатки колец. В повозку хозяин укладывает свежее сено и, расщедрившись, дает набитое травой одеяло. Не шкура, конечно, но я надеюсь на предусмотрительность сестры и Унны. Они обе знают, что путешествие будет не из легких. Поднимается ветер, и к ночи он становится только сильнее.

Я забираю одеяло в каморку, чтобы оно полежало в тепле. Короткий холодный вечер уже совсем скоро сменяется ночью. На пасмурном небе — ни звезд, ни Чеви. Хозяин, верный своему слову, приказывает работникам повесить на окно шкуру, и я поспешно разжигаю оставшимися брикетами орфусы очаг, пытаясь согреться перед долгим ночным путешествием.

Я надеюсь, что они передумают, но знаю, что этого не случится.

Я жду ночи, которая изменит все в моей жизни.

Снова. В который раз.

37. ОТШЕЛЬНИЦА

Инетис закутывается в меховую накидку, отдает Л’Афалии мешок с провизией, мне — мешочек с деньгами и узел с одеждой для Кмерлана. Сам Кмерлан бледен и дрожит, я слышу, как стучат его зубы, но он молча стоит у кровати и ждет, пока мы соберемся. Я тоже дрожу, но стараюсь не показывать страха. Только крепко сжимаю мешочек и прислушиваюсь к голосам из-за шкуры.

Ночная стража у дверей и окон лениво переговаривается, но мы не ждем смены караула или удобного момента. Нам нужно только слово мальчика, говорящего из чрева Инетис. Странно верить тому, кто еще даже не существует, странно полагаться на слова ребенка, не имеющего имени и говорящего с нами из утробы… Я прижимаю руку к сердцу, над которым остановилась метка Энефрет, и стараюсь успокоить себя.

Кмерлан и Инетис слышат одно и то же. Ребенок Инетис — ребенок Энефрет и самый сильный маг. Я должна верить в его силы так же, как верят Инетис и Кмерлан, как верит Л’Афалия, которая с тех пор, как ребенок заговорил, смотрит на правительницу Асморанты так, как смотрят на Мастера неразумные ученики. Она тоже верит.

И я тоже должна.

— Мама, — говорит Кмерлан, и почти одновременно взгляд Инетис обращается внутрь, когда она слушает голос своего сына. Ее лицо искажается судорогой боли, но она тут же пытается ее скрыть от нас и от ребенка: улыбается, поглаживает свой живот, кивает.

— Он говорит: сейчас. Идемте! — шепчет она.

И мы с Л’Афалией тут же выходим вперед, прижимая к себе мешки. Инетис должна идти между нами, посередине, для того, чтобы подействовала магия ребенка, которой он должен накрыть нас, как покрывалом. Это та же магия, что и у Энефрет, и мы с Инетис уже видели ее в действии, но все же сердце в груди у меня колотится и норовит выскочить через горло.

Огонь в сонной мы тушим — солдаты должны думать, что мы легли спать. Я снова думаю о том, что мы задумали, и в какой-то миг мне хочется отказаться от всего и вернуться обратно. Это не сработает, это слишком самонадеянно, слишком странно.

Но я должна верить, как верят они.

Мы откидываем шкуру, закрывающую вход в сонную, и выходим. Л’Афалия идет перед Инетис, я и Кмерлан — сзади. Я неосознанно подталкиваю фиоарну ближе к матери, и он даже не замечает моей нечаянной фамильярности. Он и сам готов прижаться к Инетис как можно плотнее.

Шкура опускается почти бесшумно, и стражники поворачиваются к ней, чтобы посмотреть. Легкое дуновение ветра касается их лиц, когда мы проходим мимо, и я задерживаю дыхание, надеясь, что они не услышат биение моего сердца. А оно стучит как бешеное.

Стражник скользит взглядом по моему лицу. В свете факела он наверняка должен увидеть шрам, и тесный коридор не дает мне возможности отступить и уклониться от этого взгляда. Внутренности связываются в двойной узел, но взгляд мужчины скользит по мне, как по пустому месту. Он звучно зевает и потирает глаза, и что-то бормочет себе под нос о бессонной ночи.

Этого и ждала Инетис. На это надеялась я.

Ребенок сделал нас невидимыми и неслышимыми для людей.

В свете факелов идти по коридору легко. Эта часть дома почти пуста, лишь сонная, где спят девушки, еще жужжит голосами. Но вход уже закрыт шкурой, и мы проскальзываем мимо незамеченными.

Легко и просто.

Мы выходим из дома и так же незаметно проходим мимо стражи снаружи. Я едва не задеваю локтем одного из вооруженных друсом мужчин и только чудом успеваю увернуться, когда он перекладывает друс из одной руки в другую. Ни Кмерлан, ни Инетис этого не видят, но по моему лицу струятся слезы страха. Я вытираю их рукавом корса, который на морозе сразу становится твердым. Мы скрываемся из виду, и вздыхаем с облегчением, остановившись у угла одного из самдунов, притулившихся прямо у дома правителя.

Инетис быстро объясняет Л’Афалии, как идти дальше. Она ничего не отвечает, только молча кивает в ответ. Ее синие губы кажутся черными во тьме. Мы перебежками движемся дальше, с каждым шагом удаляясь от дома правителя.

Мланкин уже пожелал сыну спокойного сна и вряд ли зайдет к нему до утра. Тогда же он вспомнит и об Инетис. Мы должны быть уже далеко к моменту, когда над Асморантой встанет солнце. Ребенок не сможет держать нас невидимыми постоянно, и часть пути нам придется проехать, скрываясь самим. Это пугает меня так же сильно, как Цилиолиса, с которым мы спорили шепотом до хрипоты, обсуждая план. Он называл его безумием. Я — спасением, но иногда это значит одно и то же.

Я оглядываюсь по сторонам, выдыхая в темноту облака пара. Кмерлан кашляет, заглотнув морозный воздух, и мы замираем, но нас никто не слышит. Магия пока действует. Нам надо бежать дальше.

Повозка, нанятая Цилиолисом, ждет нас на улице за самдуном, где он жил. Ему удалось достать только одну тяжеловозную лошадь за те деньги, что мы ему дали, и нам остается надеяться, что в пути не придется гнать изо все сил. Инетис не может ехать верхом с таким животом, и у нас просто нет выбора.

Кмерлан поглаживает огромную — в два раза больше обычной — лошадь по белоснежной гриве и что-то ласково ей бормочет, но когда Инетис пытается забраться в повозку, сразу бросается ей на помощь вместе с Цилиолисом.

Цилиолис мрачен и почти ничего не говорит, только добавляет к нашим мешкам почти пустой свой. Мы забираемся в повозку и медленно и осторожно проезжаем по улицам, где даже в это позднее время еще бродят люди. Но нас никто не замечает.

Когда Асма остается позади, и перед нами расстилается бескрайнее полотно промерзлых полей, едва припорошенных снегом, ребенок начинает капризничать и говорит, что устал. Инетис сжимает зубы — ей снова больно, и эта боль повторяется вот уже какой вечер подряд. С тех самых пор, как ребенок заговорил с ней и Кмерланом.

— Все хорошо, мне не очень больно, — слышу я ее шепот, и понимаю, что говорит она с ребенком.

Цилиолис хмурится, слыша ее слова, но только смотрит на нее, потом на меня и ничего не говорит. Он обижен, что мы не рассказали ему раньше, и я могу его понять. Ребенок не просто растет внутри Инетис, он меняется и меняет нас — и Цилиолис узнает об этом последним из нас троих, хотя должен был узнать сразу же, как узнала я.