Сколько волка ни корми - Карина Сергеевна Володина

– Уж не тебе меня учить, как во время солнцеворота летнего от людей в лесу ускальзывать, – усмехается Бая, за руку его беря. – Не вчера я родилась, все тропы их излюбленные знаю. Не волнуйся – не помешает нам никто.

Прищуривается Вран.

– И откуда же ты это знаешь, если дома всегда в ночь эту была?

– А кто сказал, что всегда? – пожимает плечами Бая, к кустам сворачивая.

Вот оно как.

И отпускает Вран все мысли тревожные, и полной грудью, от уголька свободной, дышать себе позволяет, воздух прохладный ночной ловя. И не следит он особо, куда идут они, куда Бая его ведёт – просто за ней следует, беспечно рукой своей, его руку держащей, покачивающей.

И рассказывает ему Бая о том, то о сём – о том, например, как смотрела она порой на лютов, с возлюбленными своими у костра милующимися, и думала: а будет ли у неё подобное? Сможет ли она в племени другом, не родном, едва известном, того найти, кто так же души её очарует? Будет ли избранник её, обычаями племени определённый, так же лукаво на неё смотреть, с русалками безобидно заигрывая?

Или как ускользала она всегда через несколько часов в лес, тогда ещё близко-близко, прямо у границы холмяной расположенный, и бродила по этому лесу, бродила, бродила – а потом к реке выходила, в которой уж вовсю люди плескались и на берегу свои костры горели. И девушки деревенские, счастливые и обнажённые, с разбегу в воду окунались, и юноши, в кучки взволнованные у деревьев сгрудившиеся, на них немигающими взорами смотрели. И всё таким простым у людей казалось, таким легким…

Что ж, Врану есть что возразить. Конечно, со стороны это и могло славным показаться – но на самом деле не всегда так весело в ночь эту в деревне было. То один дурак, через костёр перепрыгивая, всей тушей в него надравшейся упадёт да так там и сгорит, то вторая дура юноше какому-нибудь по пьяни в воде прямо отдастся, а потом на середине опомнится и верещать начнет: помогите, пристают! А сколько глупцов до смерти мёдом упились, меры в выпивке не зная, а сколько глупышек отрядами целыми хмельными в лес за травами волшебными ушли, да так оттуда поутру и не вернулись? А сколько драк было, а сколько тел пьяных приходилось из воды вытаскивать, чтобы не пополнили они ряды утопленников? Нет, без всякого трепета Вран солнцеворот этот ждал – содрогался разве что от мысли, что вот-вот он наступит.

– Не умеешь ты хорошее во всём видеть, красавец, – насмешливо Бая ему говорит, на холм начиная подниматься.

Не деревенский это холм, конечно, не капище-курган – другой, тот самый, откуда они когда-то, давным-давно, на бесчинства первые деревни смотрели после смерти ведуньи. И тот, откуда ичетик их чуть позже безногий и безрукий отпугнул.

Но сейчас никаких ичетиков на холме нет – покачивается он мирно, беззаботно осокой зелёной, лунным светом одетый. Доходит осока до колен Врану с Баей где-то, а где-то – до пояса. И не скажешь ведь, какие тайны злобы человеческой она в себе скрывать способна.

– Да как же хорошее это видеть, красавица, если… – ворчливо Вран начинает.

И замолкает – достигают они вершины холма и другой холм вдали видят.

Уже деревенский.

Уже капищенский.

Только не волки деревянные на нём, как в прошлый раз, а медведь огромный. Одинокий. Деревянный. На задние лапы поднявшийся – и передние в воздухе раскинувший, словно деревню перед собой обнимая.

– …такое я изо дня в день вижу, – заканчивает Вран растерянно.

– Так уж изо дня в день, – тянет Бая – но подсказывает голос её Врану, что и она совсем не ожидала это здесь увидеть. – Да уж. Ну, надеюсь…

Доносится с реки, за вторым холмом вьющейся, визг тонкий девичий – и не поймёшь, радостный или отчаянный. И несколько костров там же виднеется.

– …надеюсь, успокоило это души их беспокойные, – договаривает Бая.

И ни злорадства нет в этих словах, ни надежды затаённой на то, что не так уж спокойно себя деревенские под покровительством медведя этого чувствуют – а Врану и надеяться на это не нужно, Вран и сам это знает. Слишком мало голосов у реки раздаётся, слишком мало костров на берегу её. Боятся деревенские. Боятся даже в ночь самую безопасную, от всякого зла свободную.

И правильно делают, что боятся.

– Медведь, – цедит Вран. – Вот это да. Быстро поставили – наверняка в общину на другом берегу ходили, там-то всегда медведям поклонялись. Нет у нас умельцев по дереву, чтобы такое даже за весну склепать – а там много деревщиков, очень они, должно быть, обрадовались, когда наши чурбаны к ним с просьбой этой…

– Вран, – прерывает его Бая мягко и насмешливо. – Ужели так тебя волнует, чем люди в деревнях занимаются? Да пусть хоть личинку мушиную себе в покровители выберут – а мы на это посмотрим и улыбнёмся.

– Да… – соглашается Вран. – Посмотрим. И улыбнёмся…

Нет, не даёт ему покоя медведь этот – и не даст. Может, взять как-нибудь с собой Горана и Зорана, чтобы через лес пройти – и поджечь мишутку? Горан с Зораном не откажутся, а Врану очень хочется посмотреть, что после этого деревенские делать будут.

И улыбнуться.

– Ну понятно, – задумчиво Бая говорит. – Вран.

Берёт его Бая за обе руки, к себе поворачивает – и приходится Врану от медведя отвернуться.

– Так-то лучше, – говорит Бая. – Итак…

И молчит.

И молчит, и молчит – и в глаза ему просто смотрит. И что-то в глазах у неё самой неразборчивое теплится – но никак Вран не поймёт, что именно.

– Вижу, любишь ты смотреть и улыбаться, красавица, – с улыбкой и он замечает. – До утра этим заниматься будем? Я не против.

– Итак, – повторяет Бая. – Придумала я, как беду твою решить. Кажется.

– Что ещё за…

– Вран.

Ну ладно. Попробовать стоило.

– Хорошо, – осторожно Вран говорит. – Придумала ты, как беду мою решить. Кажется. И что же кажется тебе?

– Кажется мне, – охотно Бая начинает – словно как раз не хватало ей толчка какого-то словесного, чтобы к речи своей подготовленной приступить. Пугает Врана немного эта подготовленность. А что, если всё-таки прислушалась Бая к увещеваниям водяного? – Кажется мне, поняла я, что происходит. Отчасти. Никогда у нас такого не было, чтобы человека с одной душой в племя мы принимали. Двоедушники – да, бывали, в разное время Хозяин нас к ним приводил. Но, похоже, из-за души твоей единственной, ни с какими братьями не