Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча - Сесил Скотт Форестер

Впервые с начала разговора Хорнблауэр растерялся: латинские слова в галльском произношении звучали так непривычно, что он в первый миг принял их за незнакомые французские.

– Вы можете изложить мне свои предложения, – с чопорной важностью проговорил Хорнблауэр, – однако я не смогу дать вам никаких обещаний. Возможно, правительство его величества откажется связывать себя какими бы то ни было обязательствами.

Он с удивлением поймал себя на том, что копирует министерский стиль речи, – эту фразу мог бы произнести его шурин, Уэлсли. Вероятно, большая политика одинаково действует на всех. В данном случае это было ему на руку, поскольку позволяло скрыть самую живую заинтересованность.

– Qiud pro quo, – задумчиво повторил Лебрен. – Допустим, Гавр объявит, что переходит на сторону Людовика Восемнадцатого?

Хорнблауэру такая мысль пришла в голову раньше, но он отбросил ее как пустую мечту.

– Допустим, и что дальше?

– Это может стать примером, которого давно ждет империя; не исключено, что он окажется заразительным. Бонапарт не выдержит такого удара.

– Он выдержал много ударов.

– Но не таких. И если Гавр перейдет на сторону короля, то станет союзником Великобритании. Блокада будет отменена. Либо, если она сохранится, фирма братьев Мома могла бы получить лицензию.

– Возможно. Помните, я ничего не обещаю.

– И когда Людовик Восемнадцатый воссядет на трон отцов, он будет благосклонен к тем, кто первым присягнул ему на верность, – продолжал Лебрен. – Перед адъюнктом мэра Гавра откроется блистательная карьера.

– Несомненно. Но вы говорите о собственных чувствах. Известны ли вам мысли господина барона? И каковы бы ни были его настроения, пойдет ли за ним город?

– Уверяю вас, я могу говорить от имени барона. Мне доподлинно известны его чувства.

Вероятно, Лебрен шпионил за своим начальником по поручению имперского правительства и теперь не прочь продать добытые сведения тому, кто предложит за них больше.

– А город? Другие чиновники?

– В день, когда вы взяли меня в плен, мсье, из Парижа доставили образцы прокламаций и предуведомления о некоторых декретах. Прокламации следовало отпечатать – это было последнее распоряжение, которое я отдал в своем официальном качестве, – и в понедельник расклеить. Тогда же будут обнародованы декреты.

– Да?

– И это самые суровые декреты за все время существования империи. Рекрутский набор – в армию заберут всех конскриптов пятнадцатого года[42], а все классы начиная с восемьсот второго подлежат пересмотру. Семнадцатилетние мальчишки, калеки, отцы семейств, даже те, кто купил освобождение, – всех их забреют в армию.

– Франция привыкла к конскрипции.

– Франция устала от нее, мсье. У меня есть официальные сведения о числе дезертиров и жестокости принимаемых к ним мер. Но дело не только в конскрипции. Другие декреты еще страшнее. Налоги! Прямые пошлины, косвенные пошлины, droits réunis[43] и прочие! Те из нас, кто переживет войну, останутся нищими.

– И вы думаете, что обнародование декретов приведет к восстанию?

– Возможно, нет. Но создаст благоприятные исходные условия для решительного человека, который захочет поднять народ.

Француз явно отличался острым умом: последнее его замечание было точным и, пожалуй что, верным.

– А другие городские чиновники? Военный губернатор? Префект департамента?

– Некоторые будут на нашей стороне – я знаю их настроения, так же как знаю настроения барона Мома. Что до остальных… десяток своевременных арестов, обращение к войскам, прибытие британских кораблей (ваших кораблей, мсье), воодушевляющие прокламации к народу, объявление осадного положения – и все будет закончено. Как вам известно, Гавр надежно укреплен. Взять его может только армия с осадной артиллерией, а лишних солдат и пушек у Бонапарта нет. Новость распространится по империи как лесной пожар – Бонапарт не сумеет ее остановить.

Каковы бы ни были нравственные качества Лебрена, в уме ему явно не откажешь. Он несколькими штрихами обрисовал типичный государственный переворот. Если попытка удастся, результат будет очень значительный. Даже если она провалится, семя мятежа даст ростки в других городах империи. Измена, как сказал Лебрен, заразительна. Крысы на тонущем корабле очень быстро устремляются за теми, кто побежал с него первыми. Если поддержать Лебрена, риск будет невелик, а выигрыш огромен.

– Мсье, – сказал Хорнблауэр. – До сих пор я слушал вас терпеливо. Однако за все время вы не сделали ни одного конкретного предложения. Слова… расплывчатые идеи… надежды… желания – вот и все, а я, как уже сказал, очень занят. Пожалуйста, говорите конкретнее. И быстрее, если вас не затруднит.

– Что ж, буду конкретен. Отправьте меня на берег – в качестве предлога можно объявить, что я буду договариваться об обмене пленными. Позвольте мне заверить господина мэра в вашей поддержке. К следующей пятнице я все подготовлю. Вы тем временем будете оставаться поблизости со всеми силами, какие сможете собрать. Завладев цитаделью, мы сразу поднимем белый флаг, а вы, как только его увидите, войдете в гавань, чтобы в зародыше пресечь любое сопротивление. За это я прошу лицензию на торговлю колониальными товарами для барона Мома и ваше слово чести, что вы скажете королю Людовику: первым этот план предложил вам я, Эркюль Лебрен.

– Кхе-хм, – сказал Хорнблауэр. После того как Барбара высмеяла его привычку в затруднительные моменты разговора прочищать горло, он крайне редко прибегал к этому полезному междометию, но сейчас оно вырвалось само собой. Хорнблауэр возвысил голос: – Позовите охрану, пусть уведут пленного!

– Мсье! – взмолился Лебрен.

– Я дам вам ответ через час, – сказал Хорнблауэр. – А до тех пор с вами для виду надлежит обращаться сурово.

– Мсье! Помните, никому не слова! Бога ради, сохраняйте тайну!

Лебрен был совершенно прав: затевая мятеж против Бонапарта, следовало хранить глубочайшую