Бессмертный избранный (СИ) - Андреевич София

— Я не собираюсь умирать снова, — говорю я, и ему этого оказывается достаточно.

44. МАГ

Мы с Унной возвращаемся из лекарского дома далеко за полночь. Совсем темно, и я несу перед собой факел, который освещает нам дорогу. Улицы города пусты, и только издалека до нас доносится стук — рабочие не останавливаются ни на миг, возводя укрепления на окраине города.

Унна кутается в корс и смотрит только перед собой. Она погружена в свои мысли, и молчалива, как всегда. И я тоже думаю о том, что случилось не так давно и под стук шагов переношусь мыслями на несколько дней назад, в лагерь у края вековечного леса, где в палатке лекарей в приглушенном свете огненной ямы алманэфретская целительница оплакивает чужие смерти.

Глея не была просто целительницей. Она, как и многие из нас, была магом, одним из сильных, умевших лечить практически все с помощью магии травы и крови. В Алманэфрете она была известна далеко за пределами своей родной деревни, и даже сам фиур южной его части обращался к ней, когда его жена не могла разродиться. Но теперь магии не было, и целительница теряла одного раненого за другим. И если у нас с Унной и Инетис была надежда в виде обещания Энефрет, то у нее не было ничего — только осознание собственного бессилия и горькое чувство отчаяния, затапливающее сердце с каждой новой смертью.

Это был третий день, и Инетис еще спала своим странным сном, восстанавливаясь после магического прыжка, а Унна не отходила от лихорадочно мечущегося на лежаке Серпетиса, и я был единственным, кто видел и думал о том, что происходило вокруг. Я решил предложить Глее свою помощь. Даже без магии я мог перевязать рану и наложить швы, а еще я неплохо разбирался в очищении ран железом и лихорадке.

Когда я вошел к ней в палатку, она плакала, положив голову на руки. Темные длинные волосы растрепались и спадали волной до самого пола, а глаза, так не похожие на глаза тмирунок или шиниросских девушек, вспыхнули огнем очага, когда я окликнул ее и она на меня посмотрела.

— Меня зовут Цилиолис, — сказал я. — Я не хотел тебя напугать, благородная. Я брат правительницы… и когда-то был целителем. Если тебе нужна помощь, я буду рад помочь.

Она не стала вытирать глаза, и слезы потекли по смуглым щекам.

— Я знаю, кто ты, Цилиолис. Но я не знаю, чем им можно помочь, — сказала она. — Моих знаний не хватает, чтобы справиться с такими ранами. Я приму любую помощь, если она хоть чем-то способна хотя бы облегчить смерть тем, кто страдает.

Она поднялась и поклонилась мне.

— Я — Глея. Мы с моими лекарками пришли из южного Алманэфрета в обмен на войска, которые дал Шинирос. Я буду рада, если ты присоединишься к нам.

Глея проявила слабость лишь в тот вечер, когда я застал ее в слезах. В остальное время она была такой, какой должна быть старшая лекарка палатки целителей — уверенная в себе, точная, быстрая. Она без страха заглядывала в самую отвратительную рану, удерживала за плечи раненых, облегчавших свои желудки в подставленные тазы, без малейшей досады снова и снова накладывала повязку, которую срывал мечущийся в беспамятстве Серпетис.

Я видел, как она стояла у своей палатки, сдвинув брови и глядя вперед, когда на нас волной неслись побережники. Она готова была сражаться — как воин. И когда после чуда, которое сотворила Инетис, весь лагерь погрузился в радостное оживление, она была среди тех, кто радовался больше всех.

Воинам в тот вечер раздали вина, и раненые праздновали так, что если бы случилось еще одно нападение, его бы точно было некому остановить. Я, Глея и ее лекарки тоже выпили вина за здравие син-фиры Инетис, а потом вдруг мы оказались за палаткой вдвоем, и я целовал ее винные губы и говорил ей о том, что не нужно терять надежды.

— Но ты же тоже знаешь о прорицании, Цили, — говорила она, не отводя от меня блестящих при свете Чери глаз. — Ты ведь знаешь, что Асморанта больше не будет Цветущей долиной, и что нас впереди ждут мор и смерть. Правительница не сможет участвовать в каждой битве за Шинирос. Ни один маг не имеет столько магии.

В палатке было тепло и смеялись люди, а мы стояли под деревьями в лесу, который больше не был волшебным, и, прислонившись к огромному стволу, слушали, как в ветках гуляет ветер. Мне казалось, он доносит до нас волчий вой откуда-то из глубины леса, которому еще долго придется оправляться после осеннего пожара.

Что я мог сказать Глее? Я и сам не знал, что может, а чего не может сделать моя сестра.

— Почему ваша земля называется Алманэфрет? — спрашивал я ее вместо ответа. — Так не похоже на наши названия и на наш язык.

И так похоже на имя Энефрет, о которой в Алманэфрете не знают.

— А что значит «Тмиру»? — спрашивала меня она. — А «Шинирос»? А «Хазоир» и «Шембучень»?

— Тмиру — это большое поле, Шембучень — это болото, полное червей, Хазоир — родник, Асмора — прекрасный цветок, Шинирос — серая земля, — отвечал я без запинки. — Все это старый язык, на котором уже никто не говорит, но эти названия были здесь раньше нас и останутся после нашей смерти. Говорят, раньше и народ в Цветущей долине жил другой. Они все ушли, когда сюда прибыли первые люди нашего народа.

— Алманэфрет — это колесо. — Глея поднимала лицо к моему, и глаза ее сверкали золотом Чери, доживающей на небе последние ночи. — Золотое колесо солнца, которое светит в пустыне каждый день, и катится по небу с восхода к заходу, чтобы утром повторить свой путь. Солнце для нас значит очень много. Солнце для пустыни — это и смерть, и жизнь.

— Я ношу знак вашей земли, — говорил я, распахивая на груди корс. Колесо Энефрет вспыхивало на моем сердце так ярко, что Глея отступала на шаг и прикрывала глаза рукой.

— Но откуда? Почему? Что за магия подарила тебе этот знак?

— Та магия, которая поможет нам победить, — отвечал ей я. — Та магия, которая поможет Цветущей долине возродиться.

— Расскажи мне, — шептала она, и я послушно рассказывал ей об Энефрет и о прорицании, и мы стояли там, говоря о надежде, пока не промерзли до костей.

Я сказал ей, что связан обетом и не могу позволить себе привязываться к женщине. Она ответила, что не просит у меня привязанности. И когда на следующее утро я пришел в палатку, чтобы заменить уставшую за ночь Унну, Глея ни словом, ни взглядом не дала другим понять, что между нами что-то изменилось. Только подала мне снадобье от головной боли в маленькой чаше и попросила пить мелкими глотками, чтобы не чувствовать его горечи.

Я был с ней рядом в дни и ночи после боя у Веркшин, когда в дом вносили раненых — одного за другим, истекающих кровью, укушенных, разрезанных мечами.

Я был с ней рядом, когда совсем молоденький мальчик с огромной раной в груди звал маму и кричал, что не хочет умирать — всю ночь, до самого утра, пока, наконец, смерть его не настигла.

Я был с ней рядом, когда она плакала, стоя у окна и уткнувшись в шкуру, чтобы никто не слышал, а потом прижималась мокрым лицом к моей груди и все спрашивала: «Твои слова о надежде — правда? Ведь правда, Цили?»

Как же тяжело было им — тем, кто не знал об Энефрет! Как же страшно было им видеть, как любимая земля обагряется кровью и стонет от боли. После боя у Веркшин два дня горели костры у помойных ям. Шиниросцы в ужасе наблюдали, как из искалеченных тел выползают наружу зеленые шмису, и бежали куда глядят глаза — даже те, кто еще недавно хотел остаться здесь, чтобы защищать Шин.

Им навстречу, держа заточенные друсы наготове, шла на помощь Шину в спешном порядке собранная новая армия Асморанты.

Я спросил у Инетис, когда она собирается рассказать людям правду о том, кого носит под сердцем. Ответ ее был — никогда.

— Он сам расскажет о себе миру. Он сам, а не я. Таково его желание. — Она посмотрела на меня так пристально, что мне стало не по себе. — Ты ведь никому не говорил о нем и об Энефрет?

Я не сказал ей правды.

Сегодня днем я увидел возле Глеи молодого воина с перевязанной головой. Он что-то ей говорил, и она участливо ему улыбалась и качала головой. Я был готов схватить ее за руку и оттащить прочь, чтобы она не стояла к нему слишком близко — и опомнился только когда оказался рядом с ними, в два прыжка преодолев разделяющее нас расстояние.