Бессмертный избранный (СИ) - Андреевич София

За столом много разговоров. Лекари обсуждают раны и раненых, войну и солдат — немного стесняясь моего присутствия, но чувствуя себя все увереннее с каждым моим замечанием. Я не такой хороший целитель, как Цили, но мне приятно, что он спрашивает меня и кивает, когда я подтверждаю его догадки.

Цилиолис сидит рядом с Глеей за длинным столом лекарей. Она часто обращается к нему и все между ними как-то необычно, и я не сразу понимаю, в чем дело. Но вот их руки касаются друг друга, и ни один из них не извиняется за это прикосновение. Он что-то говорит ей и смотрит на нее без отрыва, и мне остается только покачать головой.

Глея и мой брат? Алманэфретка и сын тмирунского фиура?

Цили никогда не позволял женщине находиться так близко. Казалось, он вообще их не замечал, если не считать Унны, — но сегодня, когда я смотрю на него, сидящего рядом с темноглазой Глеей, я вижу, что он слушает каждое ее слово.

Ловит каждый ее взгляд.

Улыбается.

И мне одновременно радостно и грустно оттого, что Цили кого-то повстречал.

После трапезы я рассказываю всем, в чем дело — почти теми же словами, которыми я рассказывала не так давно о щите самому фиуру. Лица лекарей светлеют. Вот она, магия, о которой они столько слышали. Конечно, они не против, чтобы я посидела у них!

Барлис выходит из дома, часть лекарей расходится по сонным, предупредить больных, чтобы те не пугались, и я усаживаюсь за столом поудобнее и прошу ребенка развернуть щит.

Золотистое сияние тут же затапливает кухню и разливается по всему дому. Я вижу, как разводит руками Глея, пытаясь его коснуться, как Унна наблюдает за переливами света над головой.

Я терпеливо сижу и жду, пока не возвращается Барлис. Он докладывает, что щит добрался до соседней улицы и чуть дальше, и что из домов повыбегали встревоженные горожане, и ему пришлось объяснять им, что это син-фира использует свою магию.

— И он двигался, син-фира, — добавляет он. — Пока я стоял там, он продвинулся еще на пару шагов. Может, надо было подождать еще?

Я благодарю его.

— Нет, ты все сделал правильно. Хорошо. Я останусь пока здесь, — говорю я Глее. — Посмотрим, как дело будет обстоять к вечеру. Я могу помочь вам с ранеными, если вам нужны свободные руки.

— Вот уж нет, Инетис, к раненым ты не подойдешь, — говорит Цили непреклонно. — Можешь помочь готовить мази и сворачивать повязки. Это будет полезнее. Попроси Унну, она покажет тебе.

В свете золотистого сияния его лицо кажется таким серьезным. Я могла бы поспорить, но он прав. С большим животом мне будет тяжело наклоняться и поворачиваться. Я лучше помогу Унне и остальным в перевязочной.

Я работаю до обеда, с удовольствием ощущая себя нужной и при делах. Барлис то и дело проверяет щит — и докладывает, что он накрыл уже около двух десятков домов вокруг лекарни. Мы с Унной вдвоем готовим обеденную трапезу для лекарей и раненых. Молодой воин с повязкой на голове приносит раз за разом воду в тяжелых ведрах, и в ответ на мою благодарность говорит, что это меньшее, что он может сделать для тех, кто спас его жизнь.

— Тебе не стоит долго быть на ногах, Тревис, — слабо возражает Унна, когда он заявляет, что принесет нам орфусы из дровяного сарая.

— На свежем воздухе легче дышать, — отвечает он ей. — Пожалуйста, Уннатирь, мне это нетрудно.

И Унна, краснея, сдается. Она не привыкла к помощи, это видно.

Я занимаюсь мелкими делами — чищу фуфр, режу мясо, снимаю с наваристого бульона пену. Унна накрывает на стол и кормит раненых, которые могут ходить. Потом разносит плошки тем, кто не в силах подняться с кровати, и я помогаю ей — наливаю суп, кладу мясо, собираю грязные плошки в стопку.

— Я не знаю, что именно позволяет им выздоравливать, — говорит она, когда мы все вместе усаживаемся за стол почти в том же составе, что и утром — только без Цили и Глеи, которые работают в другом доме. — Но стараюсь и еду готовить сама. Вдруг и это поможет. Цилиолис делает так же.

Я намереваюсь остаться в лекарском доме до вечера, но едва мы заканчиваем с трапезой, за мной приходит Серпетис. Мланкин прислал еще одного скорохода, и на этот раз его послание — не просто приказ. Правитель принял решение. До конца чевьского круга я должна вернуться в Асмору — или Асклакина лишат земель и звания фиура.

— Все в городе уже знают о том, что ты сделала с каменной стеной, син-фира, — говорит он мне, выпивая залпом поданную Унной чашу с вином. — И почти каждый успел за день наведаться к золотому сиянию, которое окружает этот и другие дома вокруг. Фиуру Шинироса будет трудно принять решение. Выполнить приказ и не подчиниться приказу — для него это будет значить одно и то же.

Лекари разошлись по своим делам, и в кухне остались только я, Унна и тот воин с повязкой на голове. Он принес чистую воду в ведрах и теперь дожидается, пока Унна помоет плошки, чтобы вынести грязную.

Серпетис пытается не обращать на него внимания, но взгляд его снова и снова скользит в том направлении. Ему приходится понижать голос, ведь рассуждения о делах фиура и правителя явно не касаются простого воина.

— Этому человеку обязательно здесь находиться? — Он задает вопрос нарочно громко, и Унна тут же вспыхивает и оборачивается, когда понимает, что его слова обращены к ней. — Разговор, который я веду, не предназначается для ушей неблагородных.

Серпетис обрывает себя, но уже поздно. Унна смотрит на него с выражением, которого я никогда у нее не видела. Ее лицо словно окаменело, и шрам проступил на нем длинной темной полосой, и губы почти слились по цвету с лицом.

Она ведь тоже не благородная, и Серпетис почти сразу же наверняка понял свою ошибку, но сказанного уже не воротить. Мгновение назад им руководило вовсе не простое раздражение. Я могла бы ошибиться, если бы не знала это чувство слишком хорошо.

Я молчу и позволяю ему самому попросить ее остаться. Но он не просит.

Унна почти тут же отводит взгляд и кладет недомытую плошку обратно в большой таз. Кивает воину и молча выходит прочь, вытирая руки о передник, а Серпетис провожает ее взглядом и тоже молчит, пока за ними не закрывается дверь.

— Долго ты будешь наказывать ее и себя за то, в чем вы оба не виноваты? — спрашиваю я. — Почему ты не остановил ее? Ты ведь знаешь, что она имеет право оставаться здесь.

— Это не твое дело, син-фира, и мы не будем говорить об этом сейчас.

— Пусть не мое, — соглашаюсь я. — Но мне нравится Унна, и мне не нравится, что ты разговариваешь с ней так, словно она во всем виновата. Верни ее, Серпетис. Ты ведь понимаешь, что обидел ее.

Но он настолько упрям, что не признает ошибку, даже сейчас, когда слова обожгли его почти так же сильно, как и ее.

— Никто ни в чем не виноват, я никого не наказываю, и я не имел в виду ее, когда говорил о неблагородных, Инетис. Она должна была это понять. А теперь позволь дать тебе совет, — говорит он, и синие глаза сверкают, когда Серпетис переводит взгляд на мой живот — всего на мгновение, а потом снова отводит глаза, словно не может на него смотреть. — Если у тебя или у… ребенка есть хоть какая-то капля неуверенности в исходе битвы у Шина — уезжайте сейчас. Не давай людям надежду, не позволяй им верить в то, чего не будет. Забирай Цилиолиса и Унну и Кмерлана — и уходите. У тебя есть приказ Мланкина, тебя никто не осудит.

Я качаю головой и останавливаю его, когда он хочет сказать что-то еще.

— Я не смогу защитить Асму, когда до нее доберется враг, — говорю я, наклоняясь к нему и глядя в синие глаза. — Я уже… ребенок уже родится. Я должна попытаться здесь, пока еще могу. Мы должны попытаться. И я знаю, что могу, Серпетис, именно поэтому я здесь. Не забывай, у меня здесь сын. Его жизнь я ни за что не стала бы подвергать опасности из-за каких-то догадок.

— Тогда пообещай мне, — говорит он, и я вздрагиваю от непривычной мягкости в его голосе. — Пообещай мне, что если что-то пойдет не так — ты заберешь их и уйдешь. Без оглядки на Шин. Без раздумий и попытки стать героиней легенд о великой Инетис. Ты просто перенесешь их куда-нибудь в безопасное место, как перенесла нас сюда.