Цветок камнеломки - Александр Викторович Шуваев

на голове у него красовалась серая кепка. Предельно молчаливый и сосредоточенный, товарищ из райисполкома только изредка, сдержано вздыхал. Сапоги присутствовали вовсе не для форса, – какие-то несколько лет, а асфальт тротуаров вспучивался пузырями и зиял широкими промоинами: вода, проникнув в трещины, вымыла грунт, и он утек привычной дорогой зловонных ручейков былой Решетовки, вниз, в реку, а тротуар превратился в подобие полосы препятствий. В промоинах настрял, местами образовывая целые баррикады, всякий мусор, занесенный зализами грязи, и тогда местность до странности напоминала пейзаж после наводнения. Природа всегда в конце концов берет свое. Даже если это истинная природа чего-то вроде Решетовки.

Прохожие в здешних краях попадались редко, как правило, – это были худые, жилистые мужчины с шаткой походкой, неопределенного возраста и одетые не то, чтобы в лохмотья, а – в безвременную, недатируемую серятину. Проходя мимо, – они смотрели сквозь чужаков, как будто вовсе не замечая их, подобно тому, как взрослые, занятые люди не обращают внимания на каких-нибудь воробьев. Поначалу старшему лейтенанту казалось, что жизни тут нет вообще, но потом натренированное зрение выделило-таки некие признаки еще теплящегося бытия: некоторые окна были забиты дощатыми щитами, откуда-то потянуло не холодной гарью, а настоящим, осторожным дымком, а откуда-то, – Нахапетов насторожился, – раздавалось знакомое, ровное шипение. Судя по звуку, ЭХГ был не из самых мелких, но звук не двигался, и старший лейтенант решил дать самому себе отбой. Из профессионального садизма он довольно долго никак не реагировал на томление товарища Т. Щепилова. Наконец, не глядя на спутника, осведомился сухим тоном:

– Что это у вас, товарищ, – жилой фонд в районе имеется, – а жильцы-то где?

– Тут мы не виноватые, – с места в карьер, горячо, как будто бы слова, которые он долго копил в душе, – да вдруг прорвались стремительным потоком, – всем желающим даем квартиры, так, – а все равно никто не едет… Нет, где это видано, а? Вы что-нибудь подобное можете припомнить? Всю жизнь из-за жилья война, из-за квартир из-за этих, а тут…

– Так ничего удивительного. Это ж не жилой район, это пейзаж после атомной войны какой-то. Тут не жить, тут "Сталкера" снимать. Где народ-то? Неужто подчистую вымер?

– Что? – Испугался сопровождающий. – Почему – вымер?

– Да вы не пугайтесь, – Нахапетов хохотнул заливистым хохотком, характерным для сволочей из особой породы Ясноглазых, – шучу я. И вообще – не трясись, не наше это дело, – проверять, куда деваются деньги на жилой фонд и с кем вы делитесь. Этим потом займутся, товарищи из ОБХСС.

– Да вы понимаете, – народ уж лет восемь как начал за город сруливать. То одна семья, то другая – которые машины купили. Покупали, говорят, за копейки, но зато чистой воды развалюхи в Сонино, в Гаврилках, в Липневке, ремонт делали. Это уж потом цены до неба взлетели… На место тех, которые переехали, привалила, понятно, публика поплоше. Ну, – дальше – больше, народ повалил в Заславку, Репьево, Кутеевку, в такие места, о которых раньше и не слыхивали… – Он помолчал, а потом махнул рукой, как отрубил. – Был я в той Заславке, поинтересовался: откуда чего и взялось-то! Да что говорить, – совсем обнаглели, улицы вымостили! Дорогу до шоссе проложили! Из здоровенных таких серых плит, – а там все шестнадцать километров… А уж когда завод на реконструкцию закрыли, то и вообще все повалилось. Как-то разом и последние разбежались… Нет больше Северо-Восточного, вышел весь, конец!

– Ага. А что творится тут у вас, под носом, вы, понятно, слыхом не слыхивали… Поди – года два как носу ни одно ответственное лицо не казало?

– А тут не везде больно-то сунешься, – огрызнулся товарищ Т. Щепилов, – нам, между прочим, оружия не положено. Лучше бы всего, конечно, огнемет.

– Уж чего мелочиться? Звено "конвертов" с напалмом.

– Во-во… Так, если на старую подстанцию, – то это следующий поворот. Только… плохое это место, товарищ из комитета. Если вам туда надо, то – без меня.

– Дрейфишь? – Деловито осведомился старший лейтенант. – Это ты правильно. Если возникла необходимость проявлять героизм, значит, что-то было плохо организовано. Но у нас все организовано хорошо, и сматываться тебе покуда рано…

– Прости, конечно, товарищ из Комитета, я доверяю нашим органам, и все такое, но тут усомнюсь: в Решетовке ничего такого организовать нельзя. Тут можно либо войсковую операцию, либо просто ничего не выйдет.

– Не в курсе ты, Примкнувший, новейших тактических примочек. Давно действительную служил, – если служил, конечно…

– Я – попросту сужу. Все пятиэтажки, – он начал загибать пальцы, – все подвалы, все чердаки. Канализация опять же!

К этому моменту они, незаметно для него, успели свернуть к Старой Подстанции.

– Э-э… – говорил, же, – не пойду.

– Не ссы, – угрюмо ответил старший лейтенант, – прорвемся… Между прочим, – сейчас поворачивать назад, – ничем не лучше, чем двигаться дальше. Один хрен.

– Много ты там навоюешь, – прошипел Т. Щепилов, мертвой хваткой цепляя его за рукав, – один-то.

– Советский человек, – механически ответил старлей, кидая поспешные, какие-то последние взгляды на обстановку, – никогда не чувствует себя одиноким. Потому что с ним рядом всегда находится вся его могучая Родина, весь многомиллионный советский народ. А лучших сынов, – и дочерей, – советского народа, служащих в Органах, – он продолжал монолог, поспешно сдвигаясь боком вперед по направлению к подъезду ближайшего здания, – ближайшего и к подстанции, – всегда гора-аздо больше, чем это кажется с первого взгляда… – И прошипел. – Чего застыл? Деру!!!

В голосе его было что-то такое, что заставило чиновника немедленно, не задавая вопросов и не вступая в дискуссии, подчиниться. Они карабкались по ступенькам, бросая по сторонам опасливые взгляды, поневоле стараясь как-то приглушить поспешные шаги, но мертвое здание все равно отвечало гулом не то, что на каждый шаг, – на каждое движение. Лестница была пошире стандартной и вообще отличалась следами дешевой, из обвалившейся ныне алебастровой лепнины, роскоши, столь характерной для общественных зданий времен конца пятидесятых. Это, – чувствовалось, потому что увидеть что-либо в скудном свете, падавшем через крохотные оконца, было почти что невозможно. Угадывались дверные проемы, ведущие куда-то через две площадки – на третьей, на "полуторном" этаже, угадывались в темноте неудобные, широкие перила, Щепилов молча удивлялся той наглости, с которой прет наверх гэбэшник, – откуда знать, на самом-то деле, что и