Бабья доля (сборник) - Маргарита Агашина

«Но мне бывает в тягость дружба…»

Но мне бывает в тягость дружба,когда порой услышу я,что я жила не так, как нужно, —мне говорят мои друзья.

Что мало песен написала,что не боролась, а ждала,что не жила, а угасала,что не горела, а жила.

Что я сама себя сгубила,сама себя не сберегла…А я жила – тебя любила!А я – счастливая жила!

Я не хочу начать сначала,ни изменить, ни повторить!И разве это так уж мало:все время ждать,всю жизнь любить?

Моя живая книжка

Она всех книг моих сильнейи людям, стало быть, нужнеймоих стихов, моих поэм,ещё не читана никем.

Пусть знаю только я одна,как трудно пишется она,и сколько вложено в неё.Но в ней – бессмертие моё.

У этой книжки сто дорог,и километры светлых строк,и человечные слова,и бесконечные права!

Я эту книжку не пишу —я на руках ее ношу,над ней пою, над ней молчу,её молчать и петь учу.

Но не молчит она – поёт!И мне работать не даёт.Она болит – опять терпи.Она зовёт – опять не спи!

Опять не спать до петухов!Опять – увы! – не до стихов:всю ночь кричит сынишка —моя живая книжка.

Колыбельная

Баю-баюшки-баю…Песню старую пою.Песню долгую пою —баю-баюшки-баю…

Баю-баюшки-баю…Час пою, два пою.Дочку милую моюбаю-баюшки-баю…

Баю-баюшки-баю…День пою, ночь пою!Дочку милую моюбаю-баюшки-баю…

Час пою, два пою.День пою, ночь пою!Дочка – баюшки-баю…А мама выспится в раю.

«Середина двадцатого века…»

Середина двадцатого века…Над землею – весенний наряд…Я люблю тебя, как человека,праздник мой —город мой, Волгоград!

Я люблютвоих улиц кипенье людское.По которой из них ни пройди,на любую взгляни —и увидишь такое,от чего замирает в груди!

Как ты вырос, дома и сады поднимая,как ты строил этаж к этажу,как светлели твои Первомаи,хочешь, нынче тебе расскажу?

А они у тебя и такие бывали —в затемнённые трудные дни:ни садов, ни домов,и над тенью развалинтолько майских салютов огни.

Пролетают года,и рубцуются раны.Новый май, новый свет над тобой:всё подъёмные краны,подъёмные краныв первомайской ночи голубой.

Там, где кранысверкали огнями высоко,где строители шли на леса, —мирный свет волгоградскихраспахнутых окондалеко над землей разлился.

Город наш,ты – живое дитя человека.Ты – наш сын,наш товарищ,наш брат.Здравствуй,май середины двадцатого века!С Первомаем тебя,Волгоград!

В обеденный перерыв

Я здесь бывала. Всё мне здесь знакомо.И всё же через грохот заводскойменя ведёт товарищ из завкомаи откровенно сетует с тоской:

– Вот, вроде бы, и вы не виноваты,и мы, опять же, тоже ни при чем.Людей, конечно, будет маловато:стихи! Не понимают нипочём!..

Завод гудел. Дышал единым духом.Вздымались трубы в огненной пыли.А он всё шёл и всё бубнил над ухом,что «люди до стихов не доросли»,

что «молодёжь и в клубе-то нечасто»,что «ей бы лишь плевать бы в потолок»…Мы наконец приходим на участоки смотрим: полон красный уголок!

Сидят ребята – парни и девчонки —от сцены до последнего ряда!Попутчик мой в восторге снял кепчонкуи, подмигнув, сказал:– Вот это да!

…Ах, это состоянье боевое,когда стихи свои – на суд людской!Зал был со мной. Но в зале было двое,колдующих над шахматной доской.

Я понимала: время перерыва,у них обед и им не до меня.И вот один из них неторопливоберёт за гриву белого коня.

Что ж, обижаться тут не полагалось,но и сдаваться мне не по нутру.Как я старалась, как я добивалась,чтобы ребята бросили игру!

Уже в блокноте зримо и весомо,моим успехом удовлетворён,поставил птичку деятель завкома,такую же бескрылую, как он.

Уже девчонка на скамейке левойплаток искала, мелочью звеня.А те, как пешкой, крутят королевойи всё равно не смотрят на меня.

По клеткам кони скачут угловатои царственно шагают короли.И я одна на свете виновата,что двое до стихов не доросли!

Меня упрямой называли с детства,но не упрямство вспыхнуло в крови,напомнив мне испытанное средство…И я читаю только о любви.

Не знаю, может, правда столько былов стихах любви, и счастья, и тоски,а может, просто – я тебя любила…Но парни оторвались от доски!

…Я уходила от ребят в восторге,читателя почувствовав плечом.Неужто скажут завтрав книготорге: – Стихи!Не покупают нипочем!

«У смерти тоже есть свои порядки…»

Юрию Окуневу

У смерти тоже есть свои порядки.Ну что ж, умру когда-нибудь и я.Меня положат в зале «Волгоградки» —тогда уж воля будет не моя.

И кто-нибудь, всегда на всё готовый,создаст двухцветный траурный уюти с чувством скажет горестное словопо принципу – «лежачего не бьют».

И все узнают, как жила я мало,как я ещё бы – жить да жить могла,какие я «шедевры» написала,какая я «хорошая» была!..

Ах, щедрый автор смертных приговоров,он так доволен – речи вопреки, —что я ушла в дорогу, о которойне пишут путевые дневники.

Что от плохих стихов не затоскую,что на собраньях слова не прошуи никого-то я не критикую,убийственных рецензий не пишу!

Не верьте тем, кто скажет надо мноювысокие надгробные слова!Какой была – а я была иною, —сама скажу, покуда я жива.

А я – как все: и плакала, и пела,стыдилась плакать и любила петь.А я гораздо больше не успела,чем было мне доверено успеть.

Я жизнь люблю. Я, и прощаясь с нею,ищу дорог и радуюсь весне!А жить стараюсь проще и честнее,чем после смерти скажут обо мне.

Стихи о моём солдате

Когда, чеканный шаг ровняя,идут солдаты на парад —я замираю, вспоминая,что был на свете мой солдат.

…Война. И враг под Сталинградом.И нету писем от отца.А я – стою себе с солдатому заснежённого крыльца.

Ни о любви, ни о разлукене говорю я ничего.И только молча грею рукив трёхпалых варежках его.

Потом – прощаюсь целый вечери возвращаюсь к дому вновь.И первый снег летит навстречу,совсем как первая любовь.

Какой он был? Он был весёлый.В последний год перед войнойон только-только кончил школуи только встретился со мной.

Он был весёлый, тёмно-русый,над чубом – красная звезда.Он в бой пошёл под Старой Руссойи не вернется никогда.

Но всё равно – по переулками возле дома моегоидут солдаты шагом гулким,и все – похожи на него.

Идут, поют, ровняют плечи.Ушанки сдвинуты на бровь.И первый снег летит навстречу —и чья-то первая любовь.

Февраль

Над площадями Волгоградаопять метелицы кружат.Двадцатилетние солдатыдвадцатый год в земле лежат.

А на земле, воспетой в песнях,над волжской медленной водойподнялся город – их ровесник —великий, светлый, молодой.

Он потому велик и светел,что в час бессмертья своегоони – в огне, сквозь дым и пепел —таким увидели его.

На Мамаевом кургане

Уже он в травах, по-степному колких,уже над ними трудятся шмели,уже его остывшие осколкипо всей земле туристы развезли.

И всё идет по всем законам мира.Но каждый год, едва сойдут снега,из-под его земли выходит мина —последний, дальний замысел врага.

Она лежит на высохшей тропинке,молчит, и ждёт, и думает своё.И тонкие отважные травинкина белый свет глядят из-под неё.

По ней снуют кузнечики и мушки,на ней лежат сережки тополей,и ржавчины железные веснушкиеё пытались сделать веселей.

Она жадна, тупа и узколоба.И ей не стать добрее и земней.Её нечеловеческая злобатак много лет накапливалась в ней.

Добро и зло кипят, не остывая.Со смертью жизнь сражается века.И к мине прикасается живая,от ненависти нежная рука.

Потом ударит гром над степью чистой —и отзовётся эхо с высоты.И на кургане шумные туристы,взглянув на небо, вытащат зонты.

Они пойдут по этой же тропинкеи даже не заметят возле ногусталые дрожащие травинкии след тяжелых кованых сапог.

Пускай себе идут спокойно мимо!Пускай сияет солнце в синеве!Ведь жизнь – есть жизнь.И все солдаты мираи молоды, и бродят по траве.

Побратимы