Топор - Дональд Уэстлейк

Именно это сделало линию настолько идеальной для меня, продуктовую линейку, меня как менеджера. От меня ожидали, что я буду дружелюбным, но немного отчужденным, дружелюбным, но всегда командующим, и это меня полностью устраивало.

Что я должен сделать сейчас, я понял во вторник, так это снова стать продавцом. Резюме просто открывает мне дверь, если это вообще что-то значит. Вся моя история работы, вся моя жизнь до настоящего момента — это просто инструмент продаж, который помогает мне войти в дверь. А собеседование — это моя рекламная кампания, и то, что я здесь продаю, — это я сам.

Я недостаточно хорош в этом. Все навыки продавца, которые я с трудом развивал в старые времена, теперь исчезли, атрофировались. Плохо сидящий костюм, который давным-давно отдали.

Неужели я снова начну запоминать глупые шутки, рассказывать их интервьюерам? Шучу с секретаршами? Делаю людям сердечные комплименты по поводу их часов, рабочего стола, обуви? Я просто не знаю, как вернуться к этому человеку.

Эти резюме в картотеке в моем офисе; многие из этих людей — продавцы. Держу пари, что так оно и есть.

Я сделаю это один раз, когда придет время. Я сделаю это с интервьюером из Arcadia Processing после неудачной кончины Аптона «Ральфа» Фэллона. Я расскажу этому парню анекдоты, ты знаешь, что расскажу. Я похвалю его галстук, сделаю комплимент его секретарше и стану сентиментальным над семейными фотографиями на его столе. Я продам, ей-богу.

Но не сейчас. Это было тогда, а это сейчас, и сейчас дорога в Лонгхолм. Я знаю эту дорогу лучше, чем в понедельник, и движение на ней слабое, так что довольно рано, всего без четверти десять, я останавливаю «Вояджер» на том же месте перед выставленным на продажу оштукатуренным домом цвета тыквы.

И первое, что я вижу, это поднятый флажок на почтовом ящике EGR, что означает, что он положил туда письма, которые нужно забрать, а это значит, что почта еще не была доставлена сегодня. Я не потрудился проехать мимо дома, прежде чем остановиться здесь, и с этого ракурса я не могу разглядеть, открыта дверь гаража или закрыта, но я вижу поднятую почтовую табличку, и я знаю, это означает, что почту еще не доставили, так что есть шанс, надежда, что сегодня ЭГР сам выйдет за ней. «Люгер» лежит на сиденье рядом со мной, под сложенным плащом, и ждет. Мы оба ждем.

В течение двадцати минут ничего не происходит. На Беркшир-Уэй очень мало движения, в основном фургоны доставки и пикапы. Я вижу их впереди или в зеркале заднего вида, они проезжают мимо и исчезают.

И вдруг прямо позади меня тормозит машина, резко увеличивающаяся в моем зеркале, серая, знакомая. Я смотрю на это в страхе, с ужасающей мгновенной уверенностью, что меня поймали, произошла катастрофа, разоблачение, осуждение, Марджори и дети в шоке смотрят на меня — «Мы никогда тебя не знали!» — и женщина в расстегнутой серой куртке на молнии выскакивает из машины и бежит ко мне.

Женщина, которая смотрела на меня в понедельник: миссис Рикс! Что, черт возьми, она делает? Она умеет читать мысли?

День прохладный, облачный, и окна «Вояджера» закрыты. Женщина подбегает ко мне, крича, жестикулируя, очень злая и расстроенная чем-то. Но чем? Я слышу, как она кричит, но не могу разобрать слов. Я смотрю на нее через стекло, боюсь ее, боюсь всей ситуации, боюсь открыть окно.

Она грозит мне кулаком. Она кричит от ярости. Она внезапно вырывается, обегает фургон спереди, рывком открывает пассажирскую дверь и просовывает ко мне голову с красным лицом, залитым слезами, и она кричит: «Оставь ее в покое!»

Я изумленно смотрю на нее. «Что?»

«Ей всего восемнадцать! Как ты можешь принимать advan — у тебя что, совсем нет стыда?»

«Я не…» Она перепутала меня с кем-то, это просто неправильно, но я слишком взволнован, чтобы поправить ее: «Я не… У вас есть, это не…» Тогда что я здесь делаю, если не преследую ее дочь?

«Послушай меня!» — кричит она, заглушая меня. «Тебе не кажется, что я могла бы поговорить с твоей женой, что бы там ни говорила Джуни? У тебя что, совсем нет самоуважения? Ты не можешь, не можешь, не можешь просто оставить ее в покое?»

«Я не тот человек, которого ты…»

«Ты убиваешь ее отца!»

О, Боже. О, выпусти меня из этого, выпусти меня отсюда.

Мое молчание — ошибка. Сейчас она меня образумит, она убедит эту замужнюю свинью средних лет держаться подальше от ее восемнадцатилетней дочери. «Здесь есть врачи», — говорит она, стараясь быть спокойной, поддерживающей. «Ты мог бы поговорить с…» И теперь она собирается сесть рядом со мной в фургоне, и она сметает плащ с сиденья, убирая его со своего пути, и мы оба смотрим на пистолет.

Теперь мы оба испытываем настоящий ужас. Она смотрит на меня, и в ее глазах я вижу весь сценарий таблоидов. Обезумевший от похоти пожилой любовник здесь, чтобы зарезать родителей своей нимфетки.

Я поднимаю руку. «Я…» Но что я могу сказать?

Она кричит. Звук разносится по машине, и кажется, что его сила толкает ее назад, из машины, прочь. Она поворачивается и с криком бежит по дороге к своему дому.

Нет, нет, нет, нет. Она видела меня, она знает мое лицо, она видела «Люгер», ничего из этого не происходит, ничего из этого не может случиться, все разрушится, если это произойдет. Я хватаю «Люгер» и выпрыгиваю из «Вояджера» (по крайней мере, в отличие от нее, я думаю захлопнуть дверь по пути), и бегу за ней.

Я человек сидячий, я был менеджером шестнадцать лет, сидел за своим столом, ходил вдоль конвейера, ездил на машине на работу и с работы. Я стал еще более сидячим с тех пор, как меня порубили. Я достаточно здоров, но я не спортсмен, и бег сразу истощает меня. Задолго до того, как я добираюсь до того желтого алюминиевого дома, я задыхаюсь.

Но и она тоже. Она тоже не в форме, и она пытается бежать и кричать одновременно. И размахивать руками. У нее было хорошее преимущество надо мной, но я догоняю, я догоняю, я не так уж сильно отстаю от нее, когда мы разворачиваемся и бежим под углом через ее неприглядную лужайку к входной двери ее дома, и она кричит: «Эд! Ред!» и прежде чем она добегает до дома, я догоняю ее и держу «Люгер» прямо у нее за головой, покачиваясь на бегу, и