Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927 - Михаил Бахтин

В более поздних своих работах о Достоевском Бицилли не переставал вспоминать ПТД. В статье «Почему Достоевский не написал "Житие великого грешника"» во втором пражском сборнике А. Л. Бема «О Достоевском», 1933: «Приблизиться к разрешению вопроса доставленного в заголовке статьи — Комм.> можно только отказавшись от приемов, излюбленных сторонниками т. наз. "творческой истории", и исходя из окончательного канонического текста.

Это отчасти сделано М. М. Бахтиным, в его книге "Проблемы творчества Достоевского". М. М. Бахтин показал, что Достоевский видел своих героев "вне времени". Каждый герой "дан" с самого начала, он не становится", не эволюционирует. Убеждением Достоевского было: нет мысли вообще, "чистой" мысли. А, значит, и обратно: каждому характеру соответствует одна, его собственная идея. Идея может диалектически распадаться в сознании ее носителя — и тогда получается тот "полифонический монолог", который так мастерски проанализирован Бахтиным.

Достоевский целый ряд своих романов кончает замечанием, что все написанное только "предисловие", и обещанием раскрыть далее всю жизнь "героя". И ни одно из этих обещаний им выполнено не было. После анализа Бахтина понятно, почему».

Автор статьи намечает сопоставление всеобъемлющего замысла, каким был замысел «Жития великого грешника», с универсальными концепциями Данте и Гете, с которыми принято сближать романы Достоевского. На фаустовскую идею «всечеловека» Достоевский дал «не только философский, но и художественный ответ» лицом Ставрогина. «Гораздо правильнее сопоставление творений Достоевского с Божественной Комедией. Приведу еще одно, поразительно меткое, наблюдение Бахтина: "Герой" Достоевского тем сближается с "героем" авантюрного романа, которого мотивы и приемы Достоевский разрабатывал, что, поскольку он не "становится", не эволюционирует, с ним ничто не совершается, но все случается. Он "попадает в истории", в "авантюры", между ним и средой нет необходимой соотносительности, нет функциональной взаимозависимости. Возникает вопрос: в таком случае, да "герой" ли это? Не находится ли настоящий герой каждого из романов Достоевского где-то вне романа?» Кажется, критик улавливает идею описания романа Достоевского и его героя в ПТД как эстетического объекта и архитектонической формы как бы сквозь эмпирическую конкретность отдельных романов и их героев, и далее он развертывает интереснейшее сопоставление ведущего «Я» «Комедии» Данте, эмблематических персонажей средневековых мистерий, персонажей авантюрного романа и персонажей Достоевского, их двух типов — собственно героев романов и «среднего», «нейтрального» «я» «безличного летописца» в некоторых романах[315]. Эта статья Бицилли 1933 г. — один из до сих пор немногих примеров оригинального развития идей ПТД при исследовании Достоевского.

В поздней большой работе «К вопросу о внутренней форме романа Достоевского»[316] Бицилли вновь вспоминает книгу М.М.Б. в связи с определением этой формы как драматической Вяч. Ивановым. «Против него высказался М. М. Бахтин в своей превосходной работе "Проблемы творчества Достоевского" <…> В настоящей связи, однако, несущественно, к какому роду следует отнести роман Достоевского. Мне кажется, что раз дело идет о внешней форме, спор М. М. Бахтина с Вяч. Ивановым и его последователями сводится к спору о словах. Допустим, что "роман-драма" действительно — "художественный гибрид". Но если проследить историю литературы вообще — за все время существования ее, — вряд ли можно будет найти хотя одно литературное произведение, которое не было бы в большей или меньшей степени "гибридом". Литературные "роды" и "виды" не "монады без окон и дверей"; они находились всегда — и находятся — в состоянии взаимодействия; те или иные средства экспрессии просачиваются из одного "жанра" в другой, и границы, проводимые между ними теоретиками литературы, по необходимости, условны. Важно лишь одно. В основе драмы, в буквальном смысле этого слова, действия, лежит начало борьбы, борьбы духовных сил, имманентных субъекту, или борьбы субъекта с внешнею силою, роком, — и это же начало лежит в основе и "полифонического романа", каков, согласно мнению М. М. Бахтина, — роман Достоевского. Это-то и позволяет говорить о его сродстве с драмою, и это, как признает и сам автор, обуславливает и его "глубокую тягу к драматической форме"» (следует ссылка на с. 44 ПТД; см. с. 36). И далее: «Форма "полифонического романа" — как называет роман Достоевского М. М. Бахтин, — была для Достоевского более подходящей, нежели форма драмы, предназначенной для сценического воплощения».

А. Л. Бем, возглавивший в Праге работу филологов и психологов над Достоевским, с которой сближал книгу М.М.Б. Бицилли, отозвался также на книгу быстрой рецензией, написанной по-немецки и напечатанной в берлинском славистическом журнале[317]; это была первая в Европе информация о книге на иностранном языке (за которой последует обзор Комаровича, по-немецки также). Одновременно первая информация по-английски появилась в журнале «The Criterion» (vol. IX, № 36, April 1930, р. 584–585), редактором которого был Т. С. Элиот; информация содержалась в обзоре последних советских литературных журналов, в том числе «Нового мира» со статьей Луначарского, по ходу изложения которой автор обзора дает краткую аннотацию книги М.М.Б.: «Бахтин утверждает, что основное в Достоевском — его многоголосие и что автор "Братьев Карамазовых" — создатель "полифонического романа". Он говорит, что герои Достоевского живут, борются и спорят друг с другом без чрезмерного насилия со стороны автора, который, так сказать, дает каждому из них абсолютную независимость; и в конфликте, который возникает, нет вмешательства авторской личности. Естественно, возникает хаос, потому что жизнь сама есть хаос; и Достоевский был способен изобразить это, благодаря его огромной, непревзойденной способности отражать человеческое многообразие своего времени. Такова книга Бахтина» (пер. Л. В. Дерюгиной). Автор обзора переходит к статье Луначарского, которую определяет как «образец "идеологической" критики, написанной с большевистской точки зрения»: «многоголосость» Достоевского объясняется у Луначарского многоголосым хаосом капиталистической действительности, в сегодняшнем же «коммунистическом государстве» он хотел бы слышать только один голос; но вопреки ему литератур-нал жизнь 20-х гг. в советской России представляет также «многоголосый конфликт», не унифицированный еще господствующей идеологией. Так через отклик на нее Луначарского книга М.М.Б. оказалась в обзоре связанной с актуальной ситуацией в современной советской литературе. Обзор в «The Criterion» подписан инициалами J. G., за которыми, как установил недавно болгарский исследователь, работающий в Оксфорде, Галин Тиханов, скрывался англо-американский писатель и журналист российского происхождения Джон Корнос (первоначально обзор был обнаружен финским исследователем Эркки Пеураненом и его супругой, которые сообщили о нем в беседе с коллегами-бахтинистами[318]).

В отличие от этого публицистического отклика, второй из первых откликов на ПТД на иностранном языке — А. Л. Бема — представлял собой серьезную филологическую рецензию. Пражские сборники Бема, из которых первый появился одновременно с ПТД, означали этап в возникновении «настоящей "науки о Достоевском"», о которой сам Бем писал в предисловии к своему второму сборнику[319], настойчиво указывая на одновременное единство этого процесса в обеих ветвях расчлененной русской филологии и называя имя Бахтина в ряду с работами Виноградова, Тынянова, К. Истомина как свидетельство общности путей науки о Достоевском в советской России и за ее рубежом. Общая ориентация работы Бема, направленной на детально-конкретное изучение произведений Достоевского («метод мелких наблюдений»[320]) в близких историко-литературных контекстах (Достоевский и Пушкин, Достоевский и Гоголь, Гюго и Достоевский и т. п.), с применением методов фрейдистской интерпретации в ряде работ, обусловила более сдержанную, чем у Бицилли, но безусловно положительную оценку им ПТД. «Большое достоинство работы — ее цельность и продуманность. <…> Даже при ином мнении относительно частностей надо констатировать, что Бахтин дает законченную систему понимания Достоевского». Эту систему Бем принимает с оговорками. «Вместе с тем, выдвигая "полифонию" как основную черту творчества Достоевского, Бахтин склонен так заострять свое утверждение, что вообще отрицает единство автора, стоящее за всем этим многообразием чувств и мыслей героев». Бем фиксирует и недоговоренность или открытость заявленного в книге тезиса о единстве «второго порядка»: «Верно подмеченная внешняя черта построения романов Достоевского не находит все же окончательного прояснения. "Надсловесное, надголосое, надакцентное единство полиофонического романа остается нераскрытым" — такой упрек делает Бахтин другим исследователям Достоевского, но он сохраняется в полной мере и после появления его работы». В отличие от Бицилли, Бем приглушенно воспринимает радикальную новизну взгляда на Достоевского в книге и ее качество открытия и склонен рассматривать ее достижения как дополняющие наблюдения других исследователей: «Наблюдение автора над характером речи в произведениях Достоевского может многое добавить к изучению стиля писателя». Ценные выводы второй части книги «подтверждаются также новыми историко-литературными работами о Достоевском (Виноградов, Тынянов, мои работы)». Особенно интересным представляется рецензенту «стилистический анализ "Двойника", во многом дополняющий известную работу Виноградова на эту тему». В такой характеристике скрадывается принципиальное размежевание с Виноградовым на анализе «Двойника». Наиболее острое полемическое замечание Бема относится к характеристике в ПТД житийного слова и «успокоенных житийных тонов» (с. 100) как стилизованных (с. 152); значение этого слова в стиле Достоевского ограничено и локализовано в ПТД, что Бем оценивает как его неслучайную (в свете «общей установки» книги) недооценку: «К сожалению, общей установкой бахтинской работы обусловлена недооценка специфики стиля Достоевского в том случае, когда присутствие собственно автора невозможно отрицать: стиль церковных преданий, церковной исповеди и поучения — ничто из них не обнаруживает "многоголосия"». Наконец, весь социологический «уклон» книги Бем понимает как неорганический для нее и вынужденный в советских условиях: «Мешает только предисловие, в котором выраженные в книге взгляды искусственно соединены с социологическим пониманием художественного творчества, а также некоторые уклоны в самой книге (с. 30, 213, 241), из этого следующие» (первый из указанных «уклонов» — это ссылка на Кауса и толкование его книги; указанным страницам ПТД соответствуют с. 25–26,155,173 наст, издания). Общее заключение рецензента после сделанных замечаний: «Это, однако, не умаляет явного интереса и ценности новой работы о Достоевском».