Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927 - Михаил Бахтин

По поводу утрат в тексте записей лекций ничего сказать, к сожалению, не могу (вопрос к М. З. Оникул касался прежде всего явных утрат в записи лекции о Ремизове — комм.).

Еще раз хочу напомнить, что экземпляр лекций 1977 года был переписан без изменений, редактирование было только техническое. Как подтверждает Николай Иванович, их (отдельные листы нового экземпляра рукописи — комм.) было удобнее перепечатывать на машинке, т. к. они были написаны на одной стороне листа, более четким почерком, не в конторских книгах, а на отдельных листах».

Обратим внимание на то, что речь идет не просто о четырех переписываниях, но о как минимум четырех переписываниях. Больше об истории имеющейся в нашем распоряжении рукописи ЗМ узнать ничего не удалось. Не удалось, в частности, познакомиться с содержанием писем P.M. Миркиной, хранящихся в архиве исследователя А. М. Кузнецова.

Итак, в нашем распоряжении нет записей первичных, т. е. следовавших непосредственно за голосом лектора, записей, рожденных в процессе произнесения лекции. Нет в нашем распоряжении и какого-либо промежуточного варианта записей, второго или третьего. Возмещаются же эти потери, и возмещаются в большой мере, не вызывающим ни малейшего сомнения сугубо бережным отношением Р.М.М. к лектору и его слову.

С этой точки зрения, сколько бы записей лекций Бахтина по русской или зарубежной литературе ни явилось со временем, рядом с записями Р.М.М. поставить все же будет, вероятно, нечего.

Несколько фрагментов очерка «Бахтин, каким я его знала» имеют самое прямое отношение к почти пятилетней истории прочитанного Бахтиным курса лекций по русской литературе и прекрасно воссоздают атмосферу тех лет (прочитать очерк целиком можно в двух указанных выше изданиях):

Моя встреча с Михалом Михалычем Бахтиным произошла в Витебске в начале 20-х годов.

… Впервые я увидела Бахтина в городской библиотеке, которая называлась почему-то Домом книги. Михал Михалыч выступал с публичной лекцией о Пушкине. Всех желающих его послушать едва вмещал большой зал библиотеки. Слушателей он захватил и покорил. Читал Бахтин и в других учреждениях (названия их я забыла). Занятия на каких-то курсах он проводил вопросно-ответным методом. Блистал на них высокий юноша с неординарной внешностью и высоким прерывистым голосом — Ваня Соллертинскии[360].

Где бы Бахтин ни выступал, ему везде сопутствовал огромный успех. Приведу мнение известного витебского врача А. М. Певзера, человека разносторонних интересов и знаний, о лекции, посвященной Ал. Блоку: «То, что Бахтин сказал о "Двенадцати" и "Соловьином саде", равнозначно этим поэмам».

… Вскоре мы, постоянные слушатели Бахтина, решили не ограничиваться его публичными выступлениями и организовали кружок (человек 10–12) по изучению русской литературы. Занятия кружка проходили у него на дому.

… Жили Бахтины на Смоленской улице в квартире врача Алексеевской. Их небольшая комната с окнами, выходящими во двор, была обставлена весьма скудно: письменный стол, еще какой-то колченогий стол, фанерный шкаф, железная кровать.

… Наш кружок в полном составе просуществовал один год. Участники его разъехались кто куда, и нас осталось только трое, но занятия не пострадали. Михал Михалыч продолжал вести их в прежней манере. Часто он принимал нас лежа, покрытый синим ватным одеялом и поверх серым байковым. У него болела нога, и поговаривали, что это туберкулез.

Лекции Михал Михалыч читал прекрасно. Это был прирожденный оратор с очень выразительным, красивого тембра голосом. Речь его лилась свободно и раскованно. Он никогда не пользовался конспектами, планами, заготовленными цитатами. Некоторая тяжеловесность, присущая его печатным трудам, в устных выступлениях отпадала. Создавалось впечатление, что перед вами блестящий импровизатор, увлеченный и эмоциональный. Стихи он читал нараспев, и казалось, что читал их не лектор и не чтец, а поэт — автор стихов.

Бахтин, конечно, учитывал состав аудитории, но, читая популярно, он никогда ничего не упрощал. Это умение сочетать простоту изложения с глубоким анализом тоже было характерно для Михала Михалыча. Как-то он назвал себя неокантианцем.

В 24-м году Бахтины покинули Витебск и поселились в Ленинграде. Вскоре и я с сестрой (тоже посещавшей занятия у Бахтина) поступили в Ленинградский институт истории искусств на словесное отделение.

Институт истории искусств переживал пору своего расцвета. Там преподавали такие знаменитые литературоведы, как Б. М. Эйхенбаум, Ю. Н. Тынянов, Б. М. Энгельгардт, В. М. Жирмунский, Б. В. Томашевский, В. В. Виноградов, Н. П. Анциферов, С. С. Мокульский. Но Бахтина они нам не заменили. И по опыту прошлых лет мы с сестрой решили разыскать Михала Михалыча и просить его заниматься с нами на дому.

… С вполне понятным чувством страха мы явились к Михалу Михалычу на квартиру. Он согласился продолжать занятия, начатые еще в Витебске. Там мы закончили Львом Толстым, теперь начали с Достоевского. Занятия проводились один раз в неделю по два часа. За урок он назначил символическую плату для каждой из нас, равную стоимости билета на галерку в Александринке.

…Как-то Михал Михалыч пригласил нас на литературные чтения, которые проходили на квартире у знаменитой пианистки М. В. Юдиной, концерт которой я слушала еще в Витебске.

…Доклад Михал Михалыча был посвящен Вячеславу Иванову. Слушатели были заворожены. Женщина, сидевшая рядом со мной, воскликнула: «Боже, какая лекция! Он осветил историю мировой культуры, и как он это сделал!»

Приглашал нас Михал Михалыч и на другие чтения. Помню, на одном из них должен был выступать Николай Клюев, но этими приглашениями мы не могли воспользоваться.

Наши занятия на дому у Бахтина продолжались два года. Закончили обзором новейших произведений советской литературы («Записки Ковякина» и «Барсуки» Л. Леонова, «Николай Курбов» и «Хулио Хуренито» И. Эренбурга, «Города и годы» К. Федина, «Сестры» А. Толстого, «Дело Артамоновых» М. Горького, «Кюхля» Ю. Тынянова). Со смешанным чувством восхищения и сострадания я думала о гениальном ученом, который читал лекции двум-трем девчонкам с таким подъемом, как будто его слушала аудитория.

…Он был гениален не только как ученый, но и как личность. То, что я узнала от Бахтина, навсегда вошло в мою жизнь. Его лекции давали заряд для самых широких размышлений не только над вопросами литературы, но и над различными аспектами социальной действительности.

У меня сохранились записи некоторых (!) лекций Бахтина разных лет. Следует подчеркнуть, что эти записи вела сначала школьница, и затем студентка младших курсов. Лекции в них, конечно, сокращены (!) и лишь в некоторой (!) степени сохранили стиль и дух Бахтина.

Приведенные фрагменты — примерно треть объема очерка — тоже говорят сами за себя. Содержащаяся в них информация в том или ином виде не может не сопровождать публикации ЗМ (хотя бы только в виде более или менее краткого пересказа), но обратить внимание хотелось бы на последний абзац, после которого как-то само собою вспоминается пушкинское: «…Но вот / Неполный, слабый перевод, / С живой картины список бледный…» («Евгений Онегин», Глава третья, XXXI).

Восклицательные знаки в этом последнем абзаце принадлежат не автору очерка, а автору этого введения, но слова, которые ими выделены, принадлежат Р. М. Миркиной, и только в первый момент можно понять их как желание защититься (защитить себя, свой текст) — на самом деле в этих словах сосредоточено (точно так же, как в этих стихах Пушкина) желание защитить другого и защитить во что бы то ни стало: Пушкин защищает героиню своего романа, Миркина — героя своего очерка. Пушкин, правда, защищая героиню и ее письмо и беря на вечные времена всё на себя, только уподобляет себя ученице (даже не ученику), Миркина, записывая лекции Бахтина, на самом деле была ученицей, и ученицей настоящей (ученицей на всю жизнь).

Лекции М. М. Бахтина (ЗМ) публикуются в этом Приложении не в полном объеме, как уже не в полном объеме они дошли до нас: не в полном объеме были записаны и не в полном объеме сохранились. Одна из формальных причин — сам этот объем записей: для приложения к одному из томов Собрания сочинений он велик; целиком ЗМ уместны были бы в томе Литературного наследства или, наоборот, в книге для учителей и старших школьников, снабженной соответствующими комментариями.

Основная неформальная причина — очевидная неравноценность записей, т. е. некоторая очевидная неубедительность части записей первого начального периода курса.

При решении вопроса о том, какие записи должны быть напечатаны в собрании, нам хотелось избежать двух крайностей: первая — печатать всё, вторая — печатать «самое лучшее». В первом случае составитель как бы самоустраняется, и это не беда, но во втором — составитель становится вторым соавтором, ибо просто записывающий (не стенографирующий и не записывающий на пленку) сколько-нибудь длительный непрерывный поток чужой речи — всегда соавтор того, кого он записывает; активный же отбор записанного тоже, конечно, соавторство, особенно, если критерий отбора столь неопределенен и субъективен.