Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927 - Михаил Бахтин

Этот филологизм описаний удивительным образом увязан здесь с внушительным социологическим обрамлением. Статьи о Толстом, которые пользуются гораздо большим вниманием западных, нежели отечественных бахтинистов, и переведены на ряд европейских (французский, итальянский, испанский, английский[353]) и японский, а недавно и на китайский, языки, интересуют европейских и американских исследователей с точки зрения марксистских проявлений в сочинениях автора той поры второй половины 20-х гг. Толстовские предисловия и в этом отношении обособлены в наследии М.М.Б. как единственные подписанные им и напечатанные работы с подобными проявлениями; по заключению Цветана Тодорова, это «наиболее марксистские тексты, когда-либо подписанные Бахтиным»[354]. Здесь не только литературный анализ взят в плотную оправу социально-идеологического и даже социально-экономического анализа эпохи Толстого, но и присутствуют руководящие цитаты из Ленина и Плеханова; в этом отношении марксистский фасад предисловий заметно отличается от гораздо более тонкого социологического облачения ПТД (аналогичные «проявления» в более поздних трудах автора — во втором, специально подготовленном для ВАК'а в 1949–1950 гг. варианте книги о Рабле и в «Проблеме речевых жанров», 1953, — не дошли до печати). Эти приметы легко объяснимы временем и внешними условиями, в которых эти работы были написаны, и проблему их составляет не сама по себе их «марксистская» оболочка, а симбиозный характер подобных текстов М.М.Б. конца 20-х гг. (две статьи о Толстом в этом отношении объединяются с так называемыми спорными текстами под именами В. Н. Волошинова и П. Н. Медведева) и та немалая виртуозность, с какой сочетается с их социологическими и марксистскими оболочками литературный и теоретический анализ по существу. Скорее следует удивляться тому, как пластично автор умеет здесь сочетать типичные социологические формулы и обязательные ссылки с собственными темами и терминами (60-е гг. как «самая многоголосая эпоха», ее «идеологические голоса», миры героев, которые эпопея объединяет «в ровном свете художественного приятия», крестьянин «в кругозоре помещика», Каратаев в кругозоре Пьера, такие темы, проходящие сквозь эстетику М.М.Б., начиная с АГ, как мистерия и юродство) и развернуть художественную характеристику мира и пути Толстого в этой достаточно жесткой и в то же время достаточно гибкой (таков парадокс всех этих текстов, включая и «спорные», «девтероканонические») оправе. Толстовские предисловия под собственным именем М.М.Б. могут быть поэтому аргументом в споре о его авторстве в «девтероканонических» сочинениях; и так же их симбиозный характер не мешает нашему цельному восприятию их как не имеющих внутренних швов. Как «двуголосые рассуждения» предисловия рассмотрены в ценной статье Энн Шукман, обращающей особенной внимание на то, как сквозь социально-идеологические обоснования проступает достаточно независимое от них размышление о религиозном мировоззрении Толстого, особенно сильно на двух последних страницах предисловия к драматическим произведениям с его «поразительной и немотивированной», ударной концовкой — запоминающимися как емкий афоризм словами о «большой дороге восточного скитальца-аскета». Э. Шукман даже видит в этом образе предчувствие начинающегося бездомного скитальческого пути самого М.М.Б.[355] И также она вспоминает розражение автора в начале уже 1960-х гг. на «историко-генетические» объяснения Луначарского и тезис о невозможности свести художественное творчество к эпохе, его породившей («Открытие полифонического романа, сделанное Достоевским, переживет капитализм» — ППД, 49) — как косвенный ответ на свои же собственные историко-генетические выкладки в статьях о Толстом[356].

Источники, использованные автором при работе над статьями, — это основополагающие документально-биографические материалы. Основные из них указаны в тексте статей: 1-й том «Биографии Л. Н. Толстого» П. И. Бирюкова, «Дневник С. А. Толстой», «Толстовский ежегодник» за 1912 г. В черновых материалах к статье о «Воскресении» работа Толстого над романом прослежена по «Дневнику Л. Н. Толстого» под ред. В. Г. Черткова, т. 1, 1895–1899, М., 1916. Используются следующие тома «Биографии» Бирюкова. В черновиках также несколько выписок из книги Б. М. Эйхенбаума «Лев Толстой. Книга первая. Пятидесятые годы», Л., «Прибой», 1928, упомянутой и в тексте статьи о Толстом-драматурге. Отражение тезисов этой книги, а также более ранней книги Эйхенбаума — «Молодой Толстой» (1922), — можно видеть в некоторых положениях статей (см. ниже).

Черновые записи под названием «Толстой, как драматург» публикуются в настоящем томе вслед за печатными текстами статей. Ряд наметок черновика не нашли в статье отражения: это прежде всего сопоставление театра Толстого с театром Островского и Чехова, роль этих драматургов в возникновении замыслов пьес Толстого, такое сближение с европейским театром, как «ранний Гауптман», сопоставления внутри толстовского творчества: «Плоды просвещения» как «Три смерти» в форме комедии; «народные рассказы и их связь с драматическим творчеством». Тема народных рассказов как важнейшего этапа в развитии художественной идеологии и стиля Толстого получила лишь минимальное выражение в текстах статей; между тем она не только намечена в черновиках к статьям, но и существенно возникает в поздних записях М.М.Б. 70-х гг.; ср.: «Поиски собственного слова на самом деле есть поиски именно не собственного, а слова, которое больше меня самого; это стремление уйти от своих слов, с помощью которых ничего существенного сказать нельзя <…> Все это в некотором смысле можно определить как разные формы молчания. Достоевского эти поиски привели к созданию полифонического романа. Для монологического романа он не нашел слова. Параллельный путь Л. Толстого к народным рассказам (примитивизм), к введению евангельских цитат (в завершающих частях)» (ЭСТ, 354). Здесь намечен новый у автора аспект со (а не противо-) поставления («параллельного пути») Достоевского и Толстого на путях кризиса все того же полновесного авторского эпического слова. Этой поздней записью проблематика толстовских статей 1929 г., не полностью раскрытая в их печатном тексте, более органично включается в общебахтинский проблемный контекст. Злободневные комедии начала 60-х гг. как «комментарий к эпопее», «Николай Ростов и герой "Зараженного семейства"» — эти формулировки также в статью не попали. Черновик содержит и интересные формулировки к таким существенным темам М.М.Б., как мистерия («Как поднять именно бытовую драму до мистерии») и юродство («Глубокий индивидуализм юродства, индивидуализм одинокого обнищания»). Отчасти записи к статье о драматургии Толстого напоминают будущие обширные черновые тексты 1961–1962 гг. к переработке книги о Достоевском, в которых изобилие содержания, лишь весьма частично использованное затем в ППД, делает их самостоятельным материалом для суждения о концепции Достоевского у М.М.Б.

Черновые записи к статье о «Воскресении» это в значительной части своей изложение истории создания романа в виде выписок из основных биографических источников с попутными комментариями. Текст черновика ближе к окончательному печатному тексту статьи, чем черновик к статье о драме, и во многих местах дает варианты окончательных формулировок; наиболее интересные из них приводим в настоящем комментарии в виде фрагментов черновика. Надо сказать, что такое фрагментарное цитирование не слишком разрушает текст цитируемого черновика, поскольку подобным образом фрагментарно написан он весь.

«В предшествующий период творчества мир такого героя, как Нехлюдов, был организационным центром, вводящим и задающим тон целому мотивом (социально иные миры — побочны, эпизодичны). Но теперь дело обстоит иначе».

«Старое начало — ложно заданный тон — тормозило работу, втискивая ее в старую колею, непригодную для новых устремлений Т. Новое начало переключает весь роман, вводит его в новую тональность. Он уже не будет развиваться по старой семейно-психологической романной схеме».

«Противопоставление "они" (мужики) и "мы". "Мы" (баре) уже не задает тон и не организует творчество. Т. начал с "мы", начал со стыдного, а не с хорошего. "Стыдное" — барская жизнь — уже не может задавать тон роману».

«Переключение романа в новый социально-идеологический тон (перестроенное начало) не удовлетворяет Толстого. Образ Нехлюдова слишком окрашен старыми, приемлющими, серьезными тонами, слишком еще звучит так, как звучал в прежних вещах герой-помещик. Нужно переработать весь этот образ, пронизать его насквозь новыми " насмешливыми " ценностными тонами».

Выписывая после этого запись из дневника Толстого о намерении «отрицательно и с усмешкой» изображать Нехлюдова, М.М.Б. комментирует: