Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927 - Михаил Бахтин

Основная неформальная причина — очевидная неравноценность записей, т. е. некоторая очевидная неубедительность части записей первого начального периода курса.

При решении вопроса о том, какие записи должны быть напечатаны в собрании, нам хотелось избежать двух крайностей: первая — печатать всё, вторая — печатать «самое лучшее». В первом случае составитель как бы самоустраняется, и это не беда, но во втором — составитель становится вторым соавтором, ибо просто записывающий (не стенографирующий и не записывающий на пленку) сколько-нибудь длительный непрерывный поток чужой речи — всегда соавтор того, кого он записывает; активный же отбор записанного тоже, конечно, соавторство, особенно, если критерий отбора столь неопределенен и субъективен.

Три замечания, касающиеся особенностей текста ЗМ, его структуры и его хронологии.

1. В рукописи Р. М. Миркиной не только не указаны числа, когда читались те или иные лекции (даты вообще отсутствуют), но сам принцип деления текста записей — тематический и только тематический. Это значит, что отсутствуют границы между лекциями, т. е. отсутствуют лекции как таковые, лекции как лекции с началом, серединой и концом каждой, поэтому объемы тем, как они выделены в рукописи, колеблются от нескольких десятков страниц до всего нескольких строк. Внутри почти каждой темы (кроме совсем небольших по объему) есть свое деление текста, т. е. в тексте есть подтемы и подтемки. Темы выделяются несомненно, так как каждая тема, совершенно независимо от ее объема, начинается в рукописи с новой страницы (принцип, который особенно трудно сохранить в книге вообще и в нашем Приложении в частности). Подтемы, как и темы, имеют в рукописи заголовки отдельной строкой, подтемки тоже озаглавлены, но текст после этих заголовков идет в подбор (см. текст записей). Очень большая разница объемов отдельных тем позволяет говорить о том, что в одном случае тема — это материал нескольких лекций, сразу и вместе, с утраченными границами между отдельными лекциями, а в другом случае тема (обычно небольшая) — это, возможно, лишь фрагмент той или иной лекции, выделенный из текста лекции по чисто тематическому принципу. Не исключено, конечно, что небольшая по объему тема может оказаться и отдельной лекцией, по тем или иным причинам очень коротко записанной. Так или иначе, на первичный принцип деления текста на записи отдельных лекций, имевших и свои границы и, естественно, даты, наложился принцип тематический и восторжествовал. И принцип деления текста записей в рукописи принадлежит, таким образом, конечно же, не лектору, не Бахтину, а самой P. M. Миркиной и складывался, по-видимому, постепенно в процессе неоднократных переписываний записей (см. об этом выше отрывки писем М. З. Оникул; см. также на с. 652 преамбулу к разделу Дополнения). Записывающему же принадлежит обычно и деление текста записей на абзацы, как принадлежит ему соседство фраз, даже если каждая отдельно взятая фраза и принадлежит лектору.

2. Точно известна тема, с которой начались занятия в Ленинграде: Достоевский; в Витебске закончили Толстым. Если бы лекции о Достоевском были прочитаны в Витебске, общая картина курса выглядела бы более стройной и законченной: витебским школьникам читалась литература классическая, а на Ленинград пришлись бы символисты, сопутствующие им направления и проза 20-х гг., т. е. ленинградским студентам читалась бы литература современная и только современная. Но граница эта (между Толстым и Достоевским) указана самой Миркиной, и остается только сожалеть, что не известна еще одна граница: мы не знаем, на какой теме или после какой лекции прекратил существование кружок и занятия еще год продолжались как фактически уже индивидуальные, как потом и в Ленинграде. Можно было бы думать, что первый год закончился Гоголем, и содержанием второго года стала литература второй половины XIX века; думать так, однако, можем мы только условно, и условно же проводить границу внутри записей витебского периода, тем более, что после темы «Гоголь» в рукописи — еще две темы, совсем небольшие по объему: «Чаадаев» и «Западники и славянофилы». Они могут с одинаковым правом завершать темы первой половины XIX в., т. е. примыкать к теме «Гоголь» или даже быть частью этой темы, а могут и непосредственно предшествовать теме «Тургенев». Аргументом в пользу предположения, что занятия кружка закончились темой «Гоголь» может служить то, что после темы «Гоголь» уже не рассказываются (мало вероятно, что просто не записываются) биографии писателей.

3. Озаглавливая свою рукопись, Р. М. Миркина указала только годы, когда читались лекции (1922–1927), не указав месяцев. Естественно предположить, что это — учебные годы, и, если это так, кружок витебских школьников просуществовал 1922-23 учебный год; потом еще один учебный год Бахтин читал свои лекции трем выпускникам (могли быть среди слушателей и только что окончившие школу), потом, еще два года в Ленинграде, — двум сестрам-студенткам. Самое раннее, когда могли начаться ленинградские лекции, — начало 1925 г., но могли начаться и позже, осенью; закончился же курс — к лету 1927. Могло быть и как-то иначе, немного иначе.

Как же в результате печатаются ЗМ в Приложении?

Во-первых, публикуются примерно две трети объема ЗМ; во-вторых, текст рукописи публикуется, начиная с темы «Тургенев», т. е. не сначала (не публикуется условно выделенный, условно ограниченный первый период: период домашнего кружка, когда лекции слушало 10–12 человек)[361]; в-третьих, начиная с темы «Тургенев», рукопись публикуется подряд без каких-либо пропусков до самого конца (т. е. без учета объемов тем и уже без учета неизбежно условного принципа качества записи); в-четвертых, исправлены все замеченные описки, оговорки, «ослышки», т. е. явные ошибки, оговариваются же в примечаниях лишь отдельные случаи исправлений более или менее принципиального характера; в-пятых, наконец, в публикации отдельные темы по необходимости выделяются только чисто графически: шрифтом, т. е. темы не начинаются с новой страницы, как в рукописи. Два более существенных вмешательства в текст оговорены в соответствующих примечаниях.

Повторимся: записывающий устную речь другого, если не владеет стенографией, неизбежно становится соавтором этого другого, что-то упуская, что-то переставляя, что-то не дослышав, не поняв или поняв по-своему (каждый знает это по собственному опыту); поэтому и Р.М.М. в записях своих — тоже невольный соавтор Бахтина. В качестве целого текст записей, с учетом композиции его и хотя бы только тех оставшихся нам неизвестными пропусков и сокращений, о которых говорит она сама в своих воспоминаниях, принадлежит в существенной мере ей, даже если бы каким-нибудь образом выяснилось, что каждая отдельно взятая фраза ЗМ принадлежит Бахтину. Иллюзий на этот счет быть не должно: имея в виду не каждую отдельную фразу, но соседство фраз, зная о пропусках, но не зная, что именно пропущено или сокращено и в каком именно месте пропущено, существенно и окончательно судить о курсе лекций как о целом мы не можем и не имеем права.

Одну-две-три мысли-интонации Бахтина (если речь не идет о самых коротких записях) хранит едва ли не каждая тема-запись, начиная с самых ранних. Это не всегда голос Бахтина-мыслителя или Бахтина-литературоведа, но всегда живая мысль-интонация незаурядного человека и педагога с собственным восприятием самых разных сторон жизни.

Однако безусловных, несомненных критериев, когда речь идет о «стиле и духе» Бахтина-лектора, быть, конечно же, не может. Дело могли бы поправить новые записи, хотя бы и более поздние, саранского, например, периода его преподавательской деятельности (о первом опыте публикации таких записей см. на с. 572). Пока же, в Собрании сочинений Бахтина, публикуется то, что показалось на сегодняшний день и необходимым и достаточным для тома, в котором печатаются работы Бахтина конца 20-х гг., работы о Достоевском и Толстом, русских писателях второй половины XIX века, определивших многое в веке XX, отсюда ценность многочисленных ссылок, особенно — на Достоевского, в публикуемых лекциях о литературе конца XIX — начала XX вв.

На вопрос, как соотносятся объем сказанного и объем записанного, в каждом отдельном случае ответить, к сожалению, нельзя. Можно только предполагать, что записи ленинградского периода ближе к «тексту» самих лекций и в каждый данный момент и в целом, т. е. своим объемом, что первые записи, т. е. записи лекций о литературе XVIII века и начала XIX в., напротив, если не в каждый данный момент, то в целом от оригинала дальше.

При этом, имея в виду общую характеристику лекций, на сегодняшний день мы не можем с уверенностью ответить и на другой вопрос: Михаил Михайлович Бахтин, великолепно до конца своей жизни читавший стихи, читал или не читал их в каждом данном конкретном случае во время домашних лекций. Образ лекции, если хотя бы в небольших объемах читалось то, о чем шла речь, совсем оказывается другим. «Озвученные» чтением, прежде всего, конечно, стихов, в памяти слушателей лекции Бахтина иначе акцентированы, и, конечно, такие лекции с большим трудом могут быть зафиксированы и воспроизведены какими бы то ни было записями, кроме магнитофонных[362].