Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Габору Михаю, такому, как он есть — а иным быть он и не может, — еще повезло, что подпаском у него собственный сын. В прошлом году он потому и отказался от места у Келемена Бачо, что Келемен и сам был в молодости плутоватым старшим овчаром, и дал ему в подпаски чужого парнишку, а собственного его сына приставил к стаду волов.
Жить круглый год, и зимой и летом, днем и ночью со шпионом, который заглядывает тебе не только в горшок и рот, но и в самое сердце, — этого Габору Михаю не стерпеть. Лучше вон с такого места!
Подряжаясь в пастухи сюда, он заранее договорился, что подпаском у него будет собственный сын, объяснив: «Я не стану маяться с негодным чужим щенком, который ничего не смыслит в скотине и ленив, как собака. Барину от него будет только ущерб, а я расплачивайся».
Андраш Тёрёк и вправду уже с весны «точит зубы» на Габора Михая. Чувствует, что этот человек на руку нечист, но уж больно он хитер.
А Габор Михай, в свою очередь, чувствует, что приказчик хочет «поймать» его. «Застукать» — ибо это высшее наслаждение для сыщика. Таким образом, в них столкнулись инстинкт лисы и инстинкт ищейки.
Габора Михая еще и то бесит: какое до него дело этому Тёрёку? Ведь пастух не подначален ему. Чего он путается не в свое дело? Я-то ведь не суюсь с вопросами, кто сломал хомут или кто опрокинул груженый воз на дно Шашоша?
Все так, но Андраш Тёрёк цербер по натуре, его надо больше всех остерегаться. Помещик то и дело отлучается в Будапешт или на курорты, молодой барин очки носит, да еще и глухой к тому же, а в хозяйственных делах и вовсе слепой кутенок, так что, покуда они заглянут сюда, собаки обгложут самую твердую бедренную кость теленка пеструхи, но вот Тёрёк, он без конца что-то здесь вынюхивает. Вот и теперь, смотри-ка: ему нечего делать на пастушьей стоянке и у шалаша, а он, когда идет с уборки сена на другую сторону, на покос люцерны, все норовит пройти по тропинке через выгон, чтобы уж попутно побывать и у пастухов. Останавливается у колодца, — вроде пить ему захотелось! — возится с ведром, наверняка еще и закурит (хоть и далеко пасется стадо, а видно хорошо), смотри-ка, черт побери, что он там вынюхивает? И, не жалея труда, тащит свое большое брюхо по вытоптанному скотом выгону, лишь бы высмотреть, что делается у шалаша. Еще, поди, и цыплят пересчитывает…
Ибо пастухи видят в Андраше Тёрёке только ищейку, а не одолеваемого заботами хозяина пушты, который и по обязанности и по натуре учитывает все, что делается в имении господ Чатари.
Учитывает и по принципу «уж я наведу порядок», и по природе власти, ибо природа власти — «все в одни руки».
Но добивается он этим лишь того, что пастух становится его заклятым врагом, который, однако, равнодушно уживается рядом с ним, если он не вмешивается в его дела.
Но если он допытывается, на какие деньги Габор Михай приобрел подсвинка, ибо платы за квартал пастух еще не получил, ничего не продал (сколько бы ни думал ловкий вор, он все же не может продумать все до конца), а деньги с неба к нему не падают — эге! тут дело нечисто! — тогда Габор Михай проникается к нему таким чувством, что, свались тот в старый колодец, Габор не вытащит его, а скорее угонит стадо в другую сторону, чтоб и его воплей до него не доносилось.
И если Габор Михай такую хитрость удумает — взять подсвинка от свинопаса помещика Шлезингера, — то никто ничего и подозревать не будет, Андраш Тёрёк именно поэтому мучается подозрением: «Почему он брал подсвинка у соседа, ведь мог получить и здесь в усадьбе, здесь продают. Что он отдал за него?»
2
С овчарами у Андраша Тёрёка заботы иные. У них собственный старший пастух, Михай Батори. На своем хуторе он царь и бог: нанимаясь сюда, он честь по чести поставил условие, что решительно никто, ни ключник, ни приказчик, ни объездчик не будут вмешиваться в его дела, и только он один будет заботиться об овцах, о том, чтобы было много шерсти, молока, овечьего сыра, упитанных барашков и тучных баранов, он один будет отвечать за все.
Старый барин пошел на это, ибо на собственном опыте знает, что значит хороший овечий пастух. Был у него замечательный старший овчар, с которым много лет подряд не приходилось думать о том, как окупится овца, потому что овца окупалась. Весной шерстью, осенью тучными баранами, к пасхе нежными барашками. Потом начиналось все сызнова.
Но вот однажды барину вдруг вспало на ум оглядеть свои владения, и он нагрянул на овечий выгон, к шалашу, а овчар в это время как раз растягивал в загоне овечью шкуру с его клеймом на ухе, как обычно, не выказывая никакого намерения сдать и шкуру и мясо в амбар, ибо сбой вместе с частью лопатки уже варился в большом котле — паприкаш из баранины лишь тогда хорош, когда он сборный.
Они поругались, и дело чуть не дошло до драки: старый барин, тогда еще не такой старый (ему было около тридцати), замахнулся на овчара палкой, но тот схватил ее и вырвал из его рук, чтоб не пришлось ударить в ответ посохом.
Барин тотчас выгнал его:
— Убирайся из имения!
Жандармов он не позвал и заявлять об этом никуда не стал (как же! чтобы потом все окрестные помещики прыскали со смеху: Чатари побил его собственный пастух), предпочел обойтись своим судом.
Лето было в разгаре, найти сразу хорошего овчара на рынке живого товара он не мог, и овцы попали в плохие руки.
Овчары сменялись один за другим, а это еще хуже, чем плохой овчар, и, прежде чем господа спохватились, овцы запаршивели.
Заплошало все стадо, к тому же у животных появилась хромота и все прочие овечьи болезни, так что весной половину или треть из них не надо было и стричь — шерсть сама с них сползала. На стойках ворот, сараев, загонов, на росших вдоль дорог и канав деревьях, на кустах и репейнике в поле — повсюду висели клочья вылезшей шерсти — примета плохого овчара. Сметливые птички вили из нее мягкие гнезда. Потом эту шерсть заприметили деревенские старушки, жившие собиранием всякой
