Все то, чем могли бы стать ты и я, если бы мы не были ты и я - Альберт Эспиноса
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иногда она говорила мне, что спектакль — это совокупность различных элементов и что ей нравится смешаться с публикой и наблюдать, как ее сосед слева слушает музыку, глядя в звездное небо, а сосед справа внимательно следит за движениями балерин, одновременно наслаждаясь запахами летней ночи и ароматом сотен загорелых тел.
Она выступала со своей труппой на Пласа-Майор очень жарким летом. Помню, как она мне сказала, что сама эта площадь, публика и погода были настолько хороши, что составляли непозволительную конкуренцию спектаклю.
— Ну, рассказывай, — произнесла девушка, когда мы выехали на первый мадридский проспект с более чем четырьмя полосами движения.
Я понял, что это «рассказывай» относится ко всей моей жизни. Расскажи мне все, говорила она. Перуанец поднял стекло, и я поблагодарил его взглядом.
Я тоже испытывал к девушке странное чувство. Доверие, которое не может возникнуть между незнакомыми людьми, но несмотря ни на что возникает и бывает более глубоким, чем к человеку твоего круга, которого знаешь больше двадцати лет.
— Дело не в том, что меня тошнит от доверия… — говорила моя мать всякий раз, когда кто-нибудь ее обманывал. — Оно вообще не должно существовать. Это непозволительная роскошь, которая ужасно портит любые отношения.
Она считала, что каждый должен ежедневно завоевывать доверие другого человека. Требовать от другого, чтобы он тебя добивался и удивлял, и самому поступать точно так же.
У нее ни с кем не было постоянных отношений. Она никогда не жила обычной жизнью ни с одним мужчиной. Наверняка это было как-то связано с доверием.
Я всегда полагал, что человеком, с которым она больше всего проводит времени, чаще всего делит кров, чаще всего беседует… был я. И могу вас заверить, она всегда была очень требовательна ко мне и учила меня быть требовательным к ней.
Важнейшее событие в нашей жизни случилось в Бостоне, именно там, где она умерла. Это город с собственным неукротимым духом, который кажется перенесенным из Европы в Америку.
В пятнадцать лет мне нравилось сидеть летом на скамейке в одном из огромных парков со множеством озер и чувствовать себя эдаким Уиллом Хантингом3, наблюдающим за спокойствием города, который ничего от тебя не требует и ничего не ждет. В этом городе я остро ощутил свое подлинное Я.
И в этом городе я почувствовал еще большую близость к моей матери.
Кажется, я вам уже рассказывал, что моя мать любила принимать после премьеры ванну. Она говорила, что так избавляется от запаха первой постановки, от волнений и накопившегося напряжения.
С десяти лет она поручала мне готовить ей ванну. Мать объяснила, что правильно наполнить ванну не легче, чем приготовить что-нибудь вкусное на кухне. За тем и другим необходимо тщательно следить, чтобы результат оказался превосходным.
Она говорила, что некоторые люди начинают готовить что-то на кухне, но вскоре оттуда уходят и берутся за другие дела. Эта разбросанность приводит к тому, что их стряпня никуда не годится.
Она рассказала мне, что кухни и ванные требуют нашей любви и нашего неусыпного внимания. Как будто вода, которой наполняют ванну — 36,5 градуса по Цельсию, — или кипяток, в котором варятся макароны, служат ключом к великолепному вкусу макарон или к блаженству, какое мы испытываем в ванне.
Поэтому с десяти лет я сидел в тишине, наблюдая за тем, как наполняется ванна.
Сначала надо шесть минут лить ледяную воду, затем три минуты очень горячую. Мыло добавляется всегда в последний момент, и если все сделано правильно, ты с удовольствием видишь, как поднимается пышная пена. Приготовление ванны мало чем отличается от живописи.
Мне нравилось быть ответственным за ванну. Моя мать наслаждалась ею ровно шестьдесят минут. Всегда одна. И выходила из нее возрожденной.
В Бостоне я помогал ей в постановке спектакля. Впервые в жизни. Поэтому, когда я приготовил ванну, мать предложила мне принять ее вместе с ней. Каждый сядет со своей стороны, напротив другого.
Я колебался. Я испытывал те же чувства, что в отеле-небоскребе, когда она предложила мне спать в одной постели. Я знаю, так она хотела поблагодарить меня за хорошую работу.
Но для меня это означало сесть в одну ванну вместе с ней, и мне тогда казалось, что подросток не должен получать такое предложение от матери.
Она, как обычно, не настаивала. И залезла в ванну.
Я колебался, но так как в бостонском воздухе действительно было нечто заставлявшее тебя забыть о предрассудках и волнениях, я разделся и забрался в ванну. Сел напротив нее.
Сначала я был очень напряжен, но постепенно расслабился и начал получать удовольствие.
Я чувствовал, как нервозность постановки, стресс последних репетиций уходят прочь, растворяясь в воде, приготовленной с любовью.
Через некоторое время я заметил, что тело моей матери, которое я поначалу боялся задеть, невольно коснулось моего.
Это было приятное чувство, вернее, самое приятное из всех, которые я когда-либо испытывал.
Через несколько лет я решил, что после завершения картины приму ванну в честь этого события, чтобы смыть въевшуюся в тело краску. И клянусь вам, едва я заслышу звук льющейся воды, мой пищевод начинает вибрировать.
Этот звук всегда был и будет для меня звуком счастья.
Я больше никогда ни с кем не принимал ванну. Я едва не предложил это девушке с Капри, которая обняла меня после смерти бабушки, но так и не решился.
Не знаю, что происходит, когда сидишь с кем-то в ванне в течение шестидесяти минут, но ты словно лучше узнаешь этого человека.
Как будто вода передает тебе часть его секретов, его страхов и, невольно коснувшись его кожи, ты проникаешь в глубь его существа.
— Серьезно, расскажи мне все. Не беспокойся о том, что я могу подумать, — повторила девушка из Испанского театра.
Я чувствовал, что она действительно мне верит. С того момента как мы вместе посмотрели финал «Смерти коммивояжера», между нами установилось полное доверие.
Я начал рассказывать.
За полтора часа я рассказал ей все. Скорость, с которой сыпались мои слова, напомнила мне песню Дэвида Боуи «Современная любовь».
Я проглатывал целые фразы, опускал детали, но не отклонялся от сути дела.
На отрезке пути между Мадридом и Авилой я рассказал ей о пришельце, о моем даре, красном дожде, пятиугольной планете и о том, как я ее увидел на площади Санта-Ана.
От Авилы до Саламанки я говорил о своей матери, об утрате, о решении отказаться от сна, о своих страхах, одиночестве, о живописи, о неоконченной картине про секс и о чемодане.
Мой страстный монолог продолжался полтора часа, и девушка все время молчала, не проронила ни слова.
Было необыкновенно приятно рассказать ей все. Нет, неправда, я умолчал о том завораживающем впечатлении, которое она на меня произвела. Я был осмотрителен в любви. Раньше мне было не о чем рассказывать, но теперь, когда эта тема возникла, я не знал, как к ней подступиться. Я как будто держал в руках взрывчатку.
Что касается всего остального, я не опустил ни одной подробности.
Это был шестой человек, которому я рассказал о моем даре. Первой была моя мать, затем Дани, шеф, девушка с Капри и тот, кого я считал своим отцом. Возможно, я еще к нему вернусь.
Девушка молчала и тогда, когда я ей рассказывал о даре. И о пришельце.
Еще никому я так не изливал душу.
Я боялся ее реакции.
Как раз в тот момент, когда я рассказывал о побеге, машина въехала на одну из улиц, ведущих на Пласа-Майор.
В центре площади я заметил пришельца. Он был в капюшоне. Вероятно, для того, чтобы никто не распознал в нем мнимого педераста.
Мы вышли из машины и направились к нему.
— Ты веришь мне? — спросил я.
— Да, верю, — ответила она.
Я чувствовал, что она мне верит. Мне было хорошо.
Вознагражденная откровенность — одно из лучших удовольствий в жизни.
Я был рад, что не услышал никаких но. «Я тебе верю, но…», «мне очень жаль, хотя…» Отвратительные союзы, сводящие на нет смысл предыдущих слов.
Когда до пришельца оставалось шагов пятьдесят, он поднял глаза и улыбнулся.
Мне было очень приятно, что он нас встречал. К тому же, подумал я, он ждал нас в центре площади. Другая площадь и другой обворожительный человек, ждущий посередине.
17
БУДЬ ОТВАЖНЫМ. В ЖИЗНИ, ЛЮБВИ И СЕКСЕ
Я подошел к пришельцу, и он меня обнял. Я ощутил едва уловимый приятный запах, как у младенца. Трудно было сказать, был ли это запах одеколона или его кожи.
От многих тел исходит естественный аромат…
Моя первая девушка жила в Монреале и работала спасателем в бассейне, от нее всегда пахло хлоркой. Мы говорили с ней целыми днями, которые я проводил в бассейне отеля.
Для меня этот бассейн был маленьким Эдемом, вдали от холода, вдали от огромной подземной сети, которая связывала различные части этого города и не давала тебе почувствовать, что на улице -24°.