Минтака Ориона - Юрий Гельман

По его лицу пробежала странная улыбка, будто блеск старинного золота озарил воспоминания этого человека.

– Пожалуй, я смогу сказать вам, где теперь находятся эти вещи, – несколько мгновений подумав, промолвил Натаниель Шейфус. – Но, прежде всего, хочу спросить, знаете ли вы, каким странным и загадочным образом эти украшения попали в Европу?

– Я не знаток истории, – признался Эндрю. – Мне трудно судить о каких-то далеких событиях.

– А знаете, мистер Сейбл, – вдруг оживился ювелир, – вы, сами того не замечая, натолкнули меня на замечательную мысль. Вот, вдумайтесь: вся история человечества – это история ювелирных украшений. Ну, каково?!

Эндрю неопределенно пожал плечами. В его глазах мелькнуло едва уловимое разочарование. И вдруг стало казаться, что мсье Шейфус – всего лишь большой охотник поговорить, а не деловой человек.

– Эх, я бы мог рассказать вам столько занимательных историй! – воскликнул Натаниель, но, заметив, движение гостя, вовремя осекся. – А расскажу вам только одну. Так вот, восемнадцатого марта тысяча триста четырнадцатого года на маленьком островке Иль-де-Жавио, что расположен посреди Сены, между королевским садом и монастырем святого Августина, были сожжены два человека. Это было сделано по приказу самого короля Франции Филиппа IV Красивого. Одним из казненных был приор Нормандии Жоффруа де Шарне. Другим – Великий Магистр Ордена тамплиеров Жак де Моле. Так перестал существовать великий и до сих пор никем не превзойденный по могуществу Орден. Вся эта кровавая история довольно длинна и туманна, известно лишь, что после смерти Великого Магистра, в руках короля оказалось множество драгоценностей, которыми владел Орден, и которые рыцари его, сумевшие скрыться от преследований, все же не успели спрятать. Так в руках Филиппа Красивого оказался и некий ларец с набором ювелирных украшений, о котором мы сейчас говорим. А ларец этот, как свидетельствуют некоторые источники, был в свое время вывезен тамплиерами из храма Гроба Господня в Иерусалиме, и являлся не чем иным, как Ковчегом Завета!

– А как же Клеопатра? – спросил Эндрю.

– А дело в том, что до того времени, как ларец с драгоценностями попал в Иерусалим, он находился в Египте, и украшения эти принадлежали правителям этой древней и славной страны. Когда берет начало вся эта история, мне в точности неизвестно. Думаю, что еще во времена фараонов эти золотые предметы с камнями имели какое-то значение.

– Позвольте, мсье Шейфус, – настороженно спросил Эндрю, – если вы говорите о Ковчеге Завета, то не слишком ли однобоко рассуждают историки, будто в ларце кроме украшений ничего не было? Может быть, там был еще какой-нибудь манускрипт или что-то подобное…

– Этого, сударь, теперь не скажет никто. Известно лишь, что пока украшения находились вместе, они представляли собой нечто единое, цельное. Они сами собой олицетворяли некую силу, которая способна была изменить мир. Не случайно, что ими владели великие женщины своего времени – Клеопатра, Екатерина Медичи.

Ювелир поднялся, разминая ноги, прошелся по комнате.

– Ну, что, – спросил он, в упор глядя на английского гостя, – вы не испугались? Не утратили желания отыскать все предметы? Может быть, за этим кроется нечто великое, чего вам не преодолеть…

– Я не привык отступать, сударь, – ответил Эндрю. – Если уж мне довелось встать на этот путь, то я пройду его до конца.

Позднее, уже за ужином, после выпитой бутылки вина, Натаниель Шейфус, не утративший ясности мысли и памяти, назвал Эндрю тех, кому принадлежали теперь интересующие гостя предметы. Тепло поблагодарив ювелира, Эндрю удалился в гостиницу, где сразу после приезда снял комнату на два дня, и, завалившись на мягкую постель, предался долгим размышлениям.

– Ну, друг мой, – воскликнул Сумской, проводивший графиню с детьми и вернувшийся в мастерскую, – ты поражаешь меня все больше! Как тебе удалось эдакий урок преподать? И ведь сидели! Слушали! Ну, удружил! Избавил меня от стольких часов мучений!

Сергей скромно молчал, собирая в коробку карандаши. Иван Христофорович неторопливо подошел сзади, обнял его за плечи, слегка прижал к себе.

– Умен и талантлив! – сказал как-то с чувством, с особым каким-то смыслом. – Что молчишь?

– Я, Иван Христофорович, таков, каков есть.

– Знамо дело! – сказал Сумской и неожиданно потрепал Сергея по волосам. – Вот только замечаю я, что все больше ты мне люб становишься.

– Это как понимать прикажете? – спросил Сергей, уворачиваясь от объятий Ивана Христофоровича.

– Ты что, Сереженька! – воскликнул тот. – Не серчай на меня зазря. Я с добром к тебе, не иначе.

– А я и не серчаю, – ответил Сергей. – Я и так вам обязан многим. Мне ли обижаться?

– Вот! Истинная правда в устах твоих, – сказал Сумской. – Только я ведь счет не предъявляю, Сережа. Тебя мне сам Бог послал, ему и молитвы мои. Я так, от чистой души к тебе.

– Благодарю вас, – сказал Сергей и добавил, чтобы тему сменить: – Мне бы в Благово съездить, знакомых повидать…

– Так хоть завтра, Сережа! Денег тебе на дорогу дам, и вообще. Твоя помощь нынче дорогого стóит. Однако куда теперь ехать? Дороги-то разбиты. Раньше апреля и не просохнут.

– Да, я как-то не подумал.

– Ты вот что, – сказал Сумской, понимая, что Сергей чересчур насторожен его чувственными проявлениями, – начинай портреты мальчиков писать. Дочерей Ланских я сам сделаю, а мальчиков тебе поручить хочу. Коли справишься, коли угодишь мамаше их, дорога для тебя откроется иная – широкая, доходная. Мне давеча Бецкий, Иван Иванович, Академии художеств президент, на Рокотова жаловался.

– На Рокотова?!

– Да, на Федора Степановича. Тот, вишь, академиком заделался, да и решил, что ему можно теперь своевольничать. Понятное дело, он теперь уже столь искусен и знаменит, что один не может со всеми заказами справиться. А тут еще над учениками надобно смотрение иметь. Вот и стал Федор Степанович от академических своих обязанностей отставать. Учеников забросил, все портреты пишет. Бецкий выговор ему за это учинил, а я поддержал. Теперь же Рокотов – он ведь гордый у нас! – в Москву намерен убежать. Там, дескать, свобода для творческой личности.

Сумской замолчал, будто вспомнил о чем-то. Сергей смотрел на него, плохо скрывая свой внезапно возникший интерес к личности Рокотова. Он-то хорошо знал, что в истории русского искусства – это самая загадочная страница. Даже точной даты его рождения установить не удалось. А тут – счастливая возможность познакомиться с ним самим! Как же не воспользоваться ею, как упустить такой шанс?

– Иван Христофорович, – сказал Сергей, – а вы можете меня с Рокотовым познакомить?

– А тебе зачем? – спросил Сумской и насторожился. – И ты решил меня бросить? Вслед за Алешкой Золотовым сбежать?

– Да нет, что вы! – воскликнул Сергей. – Интересно на его работы взглянуть.

– Ничего особенного, доложу я тебе, – сказал Сумской, и в его басистом голосе мелькнули жалкие нотки плохо спрятанной зависти. – Если бы не Шувалов[2], где был бы теперь твой Рокотов? Это он его из самых низов поднял, он к свету приблизил и в люди вывел. А я понимаю так: уж коли ты стал государственным человеком, будь добр этому государству отдачу подать.

– А вот вы, Иван Христофорович, – вступился за Рокотова Сергей, – разве не хочется вам, придворному художнику, написать что-то от души, не на заказ? Неужели у вас совсем нет сторонних замыслов? Неужели полет вашей фантазии ограничивается лишь тем, что потребует императрица или ее окружение?

– Ты это к чему, Сережа? – удивился Сумской. – Ужли и ты вздумал меня воспитывать?

– Что вы! – спохватился Сергей. – Мне просто интересно услышать ваше мнение по поводу свободного творчества.

– А его, Сережа, нет просто, – коротко ответил Сумской. – Нет свободного творчества. Как ты его себе представляешь, а? Твое свободное творчество пару месяцев назад на улицах было. Забыл? Чего стóило оно тогда? Гроши, да и то не каждый день. А теперь ты у меня кто – помощник! И работу твою знатные люди ценят, государственные. Они и заказы делают. А стало быть, и человек ты теперь государственный. Уразумел разницу?

– Выходит, вы вообще в творчестве свободы не видите? Или не хотите видеть. И так вам удобно жить.

– Да ты, дружок, никак философ ко всему? – с иронией сказал Сумской.

– А почему бы и нет? Размышлять и делать выводы – привилегия человека. Так познакомьте меня с Рокотовым.

Иван Христофорович как-то жалобно посмотрел на Шумилова, вздохнул – протяжно, с обидой какой-то.

– Я ему выговор поддержал, как можно теперь? – спросил, косясь на Сергея.

– Да, конечно, – согласился тот.

– Адрес тебе дам. Сам пойдешь, – сказал Сумской. – Только не говори, что от меня.