Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мишка орет на Фюрге не переставая, и пули наконец приходит в себя, поднимает голову и видит не только хозяина, но и вдалеке все стадо; оказывается, она осталась посреди пустого луга наедине с хромой овцой.
«Это кончится плохо», — проносится в щенячьем мозгу, и пули, отпустив свою жертву и позволив ей присоединиться к остальным овцам, смотрит на хозяина, на посох в его руке; какие еще будут указания, доволен ли хозяин результатами ее стараний? Ведь нелегкое это дело — пригнать издалека такое огромное стадо!
Но в голосе хозяина звучит угроза, и посох тоже угрожающе ходит вверх и вниз в его руке.
— Ну погоди, мерзавка! — вопит Мишка. — Только подойди поближе, я тебе покажу, как овец драть! Всыплю так, что не обрадуешься!
Банди, который со злорадством наблюдал за неразумными действиями пули, замечает:
— Надо вырвать у нее клыки, а то никогда не выйдет из нее толкового сторожа.
— Клыки, говоришь? — огрызается Мишка. — Будто я без тебя не знаю! Щенок еще, зубы не все вышли. Не бойся, сейчас я ее так проучу, долго помнить будет…
У бедняжки Фюрге упало настроение. Поджав хвост и повесив голову, она тихонько плетется к насыпи, где стоит хозяин, уже успевший выправить положение — вернуть немного успокоившихся овец к их обычному занятию, и они опять принялись щипать траву.
Сам же Мишка направил свои стопы навстречу Фюрге, ибо знает: если ее дожидаться, стоя на месте, придется долго ждать, а то и совсем не дождешься. Ведь у Фюрге достаточно ума, чтобы сообразить — пока гнев хозяина не уляжется, приближаться к нему не стоит.
Но вот звучит безжалостный приказ:
— Фюрге, ко мне!
Надо его выполнять, надо идти, чем бы это ей ни грозило. Пленники, брошенные ниц перед победителем-тираном в старину, наверное, не испытывали такого ужаса, какой охватил сейчас Фюрге, когда она, поджав хвост, с поникшей головой, припадая к земле на все четыре лапы, медленно подползла к ногам Мишки и легла, сжавшись в комочек, — лишь бы удары властелина не пришлись по самым чувствительным местам, только бы он не переломал ей лапы, боже мой, куда спрятать голову, ведь удары по голове всего больнее.
Фюрге уже получала подобный урок, не в первый раз ей влетает. И за ошибки с овцами, и за другие провинности: за мелкое воровство, за недомыслие, за нерадивость. Мишка из тех людей, которые из собственного опыта общения с вышестоящими сделали один вывод — подпаска и собаку надо бить, только так их можно чему-то выучить, и Мишка свято блюдет традицию. Он сам когда-то перенес бесчисленные побои и теперь, поскольку подпаска у него нет, отыгрывается на собаке, без этого Мишка чувствовал бы себя просто несчастным. И, ухватив поудобнее посох, он начинает молотить им по жалкому комочку шерсти.
Нанося удары, он поучает пса так, как это делает мастер, по-отечески наказывая розгами мальчишек-учеников, или строгий отец, который учит плеткой своих сыновей уму-разуму. К собаке он обращается как к мыслящему существу.
— Что я тебе говорил?.. Дрянь ты этакая! Чему учил? Вот тебе, вот… Зайди с головы отары, с головы… Вот тебе! Доброго слова не понимаешь? — Улегшийся было гнев вспыхивает с новой силой, он пинает собаку ногами, а Фюрге, прижавшись к земле, едва слышно скулит, умоляюще и жалобно.
Наконец Мишка спохватывается — тяжелый посох, чего доброго, переломает пули кости. Тогда, ухватив собаку за шиворот, он приподнимает ее:
— Ну, что с тобой делать, если ты даже приличной взбучки вытерпеть не можешь? — Затем швыряет пса на землю и добавляет: — Черт бы тебя взял, щенячья порода! Этого тебе хотелось?
Фюрге лежит, словно мертвая. Что может придумать слабая собачонка, беспомощная в сильных руках человека, кроме как прикинуться сломленной и избитой больше, чем на самом деле? Так поступает всякий несчастный раб, чтобы вымолить пощаду.
К счастью, Банди, который отнюдь не был зол, а, напротив, чувствовал себя превосходно из-за выигрыша и Мишкиного кисета, перекочевавшего в его карман, не мог равнодушно смотреть на эту жестокость, — ведь если человек сам не кипит от гнева, ярость другого всегда кажется ему смешной и беспричинной.
— Ладно уж, отпусти беднягу, ведь в конце концов она никого не придушила, — говорит он.
Вторая удача — на тропинке, бегущей по гребню насыпи вдоль канала, вдруг появился велосипедист; через минуту он притормозил и спрыгнул с седла возле пастухов, оказавшись не кем иным, как председателем кооператива Габором Кишем.
— Добрый день. Ну, что поделываете?
Мишке показалось, что на него рухнули небеса.
«Вот дьявол, он наверняка все видел», — пронеслось у него в голове, и его охватил страх, хоть и не такой сильный, какой только что испытала его Фюрге, но вполне достаточный, чтобы почувствовать себя прескверно.
— Ничего не делаем, — с трудом выдавил из себя Мишка.
— Ничего — это тоже кое-что. Тот, кто не делает ничего, уже делает плохо… А что с собакой? Что она сделала или не сделала? — спросил Габор, и тут его взгляд остановился на разостланном под откосом армяке, на котором валялись неубранные карты — ведь игроки собирались продолжить поединок. — Ага, понятно! Собака не сумела управиться с отарой, пока пастухи дулись в очко, не так ли? Ай-ай, какая глупая собака! И за что хозяин платит ей столько?
Габор Киш положил велосипед на откос и направился к свернувшемуся клубочком комку черной шерсти.
— Что с тобой, Фюрге? Плохого хозяина себе выбрала, да? Жестокий он человек, верно?
Фюрге не ответила, не шевельнула ни хвостом, ни ушами. Только ее покрасневшие, полные слез глаза смотрели на пришельца с немым вопросом: неужели тебя тоже надо бояться?
Впрочем, теперь ей было все равно; смертельно обиженная, она лежала на траве и думала о том, зачем жить, если вот так кончается все, что бы она ни сделала. Ленится она или проказит — ее бьют, а старается изо всех сил, честно относится к своим обязанностям — тоже бьют.
Тут в Мишке проснулось упрямство человека, понимающего свою вину.
— Собака моя! Я ее кормлю, я ее учу
