Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Эй, Фюрге, ко мне! — Вдобавок он еще присвистнул — ведь собака лучше понимает свист, чем слово. И, кроме того, если человек злится, он свистеть не может, это известно всем собакам.
Фюрге настораживается, а в ее маленьком сердце зарождается надежда: значит, не все еще потеряно, ведь это хозяин зовет ее, как всегда, добродушным и веселым свистом! Быть может, он опять хочет призвать ее на службу… И Фюрге, забыв о своих больных лапах, загорается усердием и спешит на зов, но шагах в двадцати от Мишки останавливается и выжидающе на него поглядывает.
— Ладно уж, иди, не бойся, глупая твоя башка, — добродушно говорит ей Мишка. — Только в другой раз не валяй дурака. Сколько тебя учить, делай, как приказывают! — И он ждет, пока Фюрге смиренно подползет к его ногам.
Доброта снизошла на Мишку. Он нагибается и гладит собаку по голове.
Для Фюрге это все равно, что для набожных прихожан епископское благословение, она бы даже хвостом помахала, если бы он так не болел.
А Мишка продолжает ворчать:
— Экая дурацкая жизнь, все точно с ума посходили. Во все нос суют, даже в то, что делает человек со своей собакой. А как же ее выучишь, ежели не бить?
1953
Перевод Ю. Шишмонина.
Лаци
1
Лаци не мужчина и не парнишка. Лаци конь. А почему зовут его Лаци, я сказать затрудняюсь. Я не знаю, почему такое множество лошадей называют именем Лаци, как не могу знать того, — пока не возьмутся за дело ученые, — почему такое множество людей нарекают Яношем, Иваном, Джоном, Жаном либо же Хансом.
Лаци холощеный светло-гнедой ломовик, хотя течет в его жилах и капелька благородной крови, потому что граф Надхази, из чьего табуна попал отец Лаци в Сердахей, жеребят, красоту которых портил едва приметный конституциональный, «экстерьерный», так сказать, недостаток, и жеребят, в «метрическую книгу» которых из-за неудавшейся метизации затесалась пометка о незавершенности «линии крови», не мог продать ни отечественным, ни иноземным коннозаводчикам, разводившим племенных скакунов, так же как прочие благородные коневоды через повсеместных добрых друзей, лошадиными судьбами ведавших, отправлял таких жеребят на государственные конные заводы, чтоб облагородить с их помощью неповоротливых, толстобрюхих, питавшихся мякиной крестьянских коней. Чтоб кровь крестьянских коней разгорячили благородные рысаки. А так как это — господа полагали — крестьянину тоже выгодно, то и нет злоупотребления в том, что за жеребца, самую малость небезупречного, граф положит себе в карман многие тысячи пенгё. (О том же, что крестьянам не рысаки, а умные, выносливые, работящие лошади требуются и облагораживать следует их именно в таком направлении, никто не думал и думать не собирался.)
Да и с этим бы как-нибудь обошлось, потому что облагораживание — вещь действительно превосходная, и можно бы в течение нескольких столетий облагородить таким образом всех коней венгерских крестьян, если б не маленькая загвоздка: эти несколько сотен лет еще надо было прожить. А кони тем временем ходят и ходят: с ярмарки на ярмарку, из края в край, даже из страны в страну, а потом разражаются войны, одна за другой, а во время войны жеребцу да кобыле и то уже радость, что остались в живых и что нашлась для них пара какой бы то ни было породы и с какой бы то ни было кровью. А чтоб могла кобылица дать в нужное время потомство, покрывает крестьянин ее тем жеребцом, который «служит» для этой цели в деревне. Бывает, что из господ и зажиточных мужиков кой-кто держит для этого жеребца специально и позволяет ему вольную случку: пусть покрывает без разбора любую; а бывает, что хитрован из малоземельных, если и впрямь у него красивый жеребчик, в обход властей, потихоньку и за меньшие деньги, чем за казенного, тоже позволяет покрытие.
Такое положение дел привело, однако, не ко всеобщему облагораживанию лошадей, а пока лишь к лошадиной неразберихе, и, стало быть, не вина Лаци, что принес он на скотный двор Мурваи изысканность, утонченную чувствительность юной английской лошади-леди вместе с мудростью и горячим чувством товарищества, свойственным самому преданному из друзей человека — выходцу из арабских пустынь.
При всем том, когда Лаци был еще жеребеночком, бед у него не было и в помине, и сам он тоже бед особенных не причинял. Хозяйские сыновья резвились с жеребятами и ласкали их так — ну и Лаци, конечно, — как иные ласкают девушек. Они обнимали его грациозную шею, прижимали к себе его голову, заглядывали ежеминутно в прекрасные ясные глаза и видели в них свое отражение: слипшиеся волосы, распаренные небритые лица. И еще у них бывала забава: обняв Лаци, когда взвивался он на дыбы и, играя, кусал их или делал вид, что собирается укусить, они хватали его за холку, похлопывали по морде.
Лаци эта забава была по душе, потому что жеребеночком во дворе Мурваи он оставался в то время один; мать его, старая Вильма, постоянно ходила в ярме, плелась взад и вперед, из конца в конец по какой-то дурацкой борозде, от утренней и до вечерней зари, и он очень и очень скучал. Брали в поле порой и его, и брел он вдоль борозды рядом с матерью или чуть позади, но так как в том бесконечном, казавшемся нелепым хождении не было ни малейшего смысла — зачем тащиться до дикой груши, разделявшей поля, если надо возвращаться назад (того, что это работа, производящая хлеб, творящая корм для скота и людей, тогда он еще не знал), то через некоторое время он мать покидал, оставался возле телеги, с краю пашни либо в поле с пшеницей, либо же в молодой люцерне, где из трав и люцерны можно было щипнуть кусочек-другой полакомей. Рылся он и в телеге под сеном в поисках припрятанной сахарной свеклы, рылся в висевшей на крюке люшни торбе, выискивая стебелек повкусней, а то развяжет торбу с едой и вытряхнет из пестрого полотенца белый хлебец пшеничный
