Избранное - Петер Вереш

Габор усмехнулся.

— А овцы наши, однако я не сделаю с тобой того, что мне сейчас хочется, а только то, что решит общее собрание и правление кооператива. Ты у нас главный овчар, за стадо отвечаешь ты, трудодни тоже зарабатываешь ты, а не Фюрге, и за овцами смотреть должен ты, а не собака. Фюрге получает только хлебные корки и, уж наверное, отрабатывает их сполна, даже если не умеет еще заменить пастуха, пока он режется в очко.

С этими словами Габор Киш сел на велосипед и укатил по другим делам, которых было у него немало. Он и заглянул-то сюда случайно, по дороге на рисовое поле. Увидел отару и заехал.

Пока Габор Киш отчитывал Мишку, Банди помалкивал, а потом незаметно улизнул с Мишкиными деньгами и кисетом в кармане, от греха подальше, поближе к своим коровам. А волкодав Шайо, когда разразилась гроза и на Фюрге посыпались брань и удары посоха, поначалу поморгал, желая осмыслить происходящее, а потом встал и отошел в сторонку, — если люди сходят с ума и начинают драться, лучше держаться от них подальше. Отойдя, волкодав сперва сел, выжидая, как обернется дело, не дойдет ли и до него очередь, а потом успокоился и снова улегся, теперь уже не на бок, а на живот, поскольку тоже чувствовал себя виноватым, хотя и не знал за собой никакого греха, так как вообще ничего не делал. Хотя, кто знает, может, и это грех, разве разберешься в том, что думают люди? У Шайо нет никаких дел, его держат не для того, чтобы гонять стадо, а для устрашения волков и воров. Но волки и воры нынче перевелись, по ночам пастухи спят спокойно, и волкодав при стаде всего лишь декорация и почетная должность. Быть может, Шайо и сам догадывается об этом, а потому ведет себя весьма сдержанно. Он никогда не вертится, навострив уши, возле пастушеского шалаша в ожидании еды, не провожает блестящими глазами каждый кусок, как Фюрге, а хладнокровно дожидается своей очереди. Если дадут — съест, не дадут — отойдет в сторонку и ляжет в тени возле овечьего загона, а если солнце не слишком печет, то и прямо на лугу. Когда же ветер доносит до его чуткого носа соблазнительный запах, он не спеша отправляется на свалку, наедается там до отвала, а потом на несколько дней исчезает. Шайо следует мудрому примеру своих предков, которые никогда не льстили властолюбивому и глупому человеческому племени и при этом не погибали. Если они и расставались с жизнью, то не от голода, а от пули живодера или от страшной собачьей болезни, от бешенства. Вот и теперь Шайо отнюдь не намерен юлить и выслуживаться перед своим взбалмошным хозяином, а де спеша плетется вслед за стадом.

А Фюрге по-прежнему лежит на земле и тихонько скулит. Хозяин ушел за отарой, набросив свой залатанный армячишко на плечи. Хорошо овцам, у них короткая память, — они быстро забывают обиду. Но Фюрге не двигается с места.

Сердце собаки переполняет великая печаль. Если бы эту печаль она могла выразить словами, вероятно, они прозвучали бы так: «Уйти, бежать куда глаза глядят, бросить бессердечного хозяина! Только бы уйти, все равно куда, а там будь что будет!»

Но, увы, такая перспектива не менее ужасна! Желудок, пустой желудок, беспощадный голод — вот кто диктует бедной собачонке ее поступки. Что может поделать маленькая черная пули в чужом и злобном мире, если она всегда голодна? Мир для пули полон врагов — свирепых сельских псов, живодеров с собачьими ящиками, жадных и крикливых женщин, грубых и жестоких мужчин.

Но, пожалуй, можно прожить, ловя полевых мышек? Эх, мышки, мышки… Конечно, полевая мышь тоже кое-что для пустого желудка, раз-другой можно утолить голод. Но сколько трудов, сколько сил надо положить, чтобы поймать хотя бы одного крошечного серого зверька. Часами рыться в земле, перекапывать, рвать, кусать, выплевывать горькую, полную травяных корней землю, чтобы поймать щуплую мышку или добраться до ее крохотного потомства. Если к тому же быстроглазая мошенница не ускользнет из норки через запасной выход, оставив бешено роющей землю собаке на память только запах свежего следа.

А уж если мышей трудно добыть, то сусликов и хомяков и подавно, они живут в глубоких норах, а крысы уж больно вонючи и отвратительны. А какие мучительные колики начинаются в кишках от несъедобных кусков кожи или шерсти и как тяжело от них избавиться! Нет, даже горькая корка хлеба куда приятнее, чем подножный корм бездомной собаки, не говоря уже об объедках с хозяйского стола, разбавленных в миске холодной водой. Такова собачья доля — кормиться остатками того, что ест человек.

Разумеется, Фюрге над всем этим размышляла, хотя и вела себя так, будто продумала все от начала до конца. Когда Мишка пустился догонять стадо, она не пошла за хозяином, как обязывал ее долг, а осталась лежать на лугу. Вот и Шайо поднялся и, медленно, лениво переставляя ноги, поплелся вдоль насыпи по направлению к загону, куда уже подтягивалась отара. Но Фюрге только провожала их взглядом и не двинулась с места, словно не в силах пошевелиться от боли.

Мишка поначалу не поинтересовался, следует ли за ним собака. Он шел и сердито ворчал что-то себе под нос. А злился он на многих. На Банди — за то, что тот унес в кармане выигрыш, в том числе и его красивый кисет, на Габора Киша — за то, что черт принес его так некстати, и, наконец, на Фюрге — за то, что на глазах у председателя так глупо гнала отару и набросилась на хромую овцу.

Когда Мишкины мысли достигли этой точки, он обернулся и, поскольку больше не на ком было сорвать зло, весь свой гнев обрушил опять на собаку.

— Ну, погоди, ослиная твоя голова, чтобы тебя черти унесли, получишь ты от меня кормежку, дожидайся! Посмей только подойти к шалашу!

Поняла Фюрге эту обращенную к ней угрозу или нет, неизвестно, но, почувствовав, что хозяин все еще на нее сердится, не пошла вслед за ним, а попыталась подняться на ноги и, когда это ей удалось, двинулась за отарой в обход, прихрамывая на две лапы.

А Мишка, парень взбалмошный и своенравный, в это время думал уже о другом — о том, что он скажет членам правления, если его призовут к ответу по примеру того, как в старину призвали к ответу чабана легендарного короля Матяша за то, что тот променял королевскую овцу с золотым руном