В лапах Ирбиса (СИ) - Ласк Елена

Я глубоко вдохнула мёртвый воздух. Нужно было что-то делать. Слова Киссы въелись в мой разум, разъедая его. В голове всплыла наша последняя встреча в больнице, слова, которые он говорил парню в палате, и страх накатил новой волной. Ирбис не простит и не пожалеет, а если то, что рассказала Мила тоже правда, то его месть будет крайне извращённой.

Я не знала, на что способен Ирбис, это мне ещё только предстояло узнать.

— Ты собрала вещи? — Спросила Киссу, оглядывая комнату в поисках чемодана.

— Да. — Она тоже попыталась осмотреться кругом, но наткнулась взглядом за тело Барса и снова задрожала.

— Кисса, слушай меня внимательно, повторять нет времени. — Повернула лицо сестры на себя, чтобы понимать, что она слушает, а главное понимает, что я говорю. — Я назову тебе адрес, и имя человека, к которому ты немедленно поедешь. Твоя задача добраться до него так, чтобы тебя не смогли отследить.

— Ника, ты что… — Глаза Киссы округлились. Понимание опередило ещё не сказанные мной слова.

— Молчи и слушай. Когда приедешь к нему, скажи, что ты дочь Ирмы. Этого будет достаточно. О случившемся не рассказывай, ври что хочешь, но он не должен ничего узнать. И самое главное — не пытайся вернуться что бы ни случилось.

— Но… — Кисса посмотрела на меня своими ясными голубыми глазами, и её накрыло осознание. — Нет! Ты что!? Нет, я тебе не позволю. — Вцепилась в меня мёртвой хваткой, обнимая.

— Кисса, думай о ребёнке. — Эти слова стали неопровержимым аргументом.

Через десять минут, после того как Кисса ушла, я набирала номер полиции.

Глава 20

Туман. Всё, что происходило дальше осталось в густой пелене, которую я не хотела развеивать. Мне нравилось, что мозг не запомнил приезд полиции и скорой, моё задержание, первый допрос и первые часы в камере. На допросе я упорно молчала, понимая, что, прежде чем что-то говорить, описывать в подробностях, всё сначала нужно продумать. Все должны были поверить в мою ложь, ни у кого не должно было возникнуть сомнений в правдивости моих слов. За ночь я собрала в голове мозаику из описания произошедшего Киссой и своих знаний законов. Я была намерена вцепиться в шанс избежать наказания, добиться оправдания, в котором убеждала Киссу. Всё продуманное мной было на грани: время, когда пришла домой, время смерти Барса, время моего звонка, происхождение следов на моём теле, внезапное исчезновение сестры. Я всему нашла логичное объяснение, но сам факт, что их слишком много бросался в глаза. Оставалось надеяться, что тем, кто будет заниматься моим делом, хватит моих показаний и копать глубоко они не станут.

Сердце бешено заколотилось, когда услышала, что ко мне пришли. Было раннее утро, явно не время для визитов. Первой и единственной мыслью была что это Ирбис, и если к допросу я подготовилась, то к разговору с ним я была не готова. Ещё больше я была не готова смотреть ему в глаза, врать глядя в них, и увидеть его реакцию, понять кто он на самом деле и на что способен. Только в помещении, куда я вошла было два человека: доктор Разумовский и ещё один седовласый мужчина невысокого роста в очках с огромной толстой чёрной оправой, который оказался адвокатом. Если Пётр Карлович, адвокат, смотрел на меня с каким-то снисхождением, то взгляд Разумовского был наполнен недоверием.

Началась бесконечная череда допросов и бесед с адвокатом. Доктор Разумовский нанял лучшего, хотя я попыталась его отговорить. Не хотела, чтобы его имя замарали, но он был твёрд в своём решении помочь мне. Во время первой же беседы с Петром Карловичем, произнеся вслух свою версию, я поняла, насколько много в ней недочётов, пробелов, слабых мест. Моя версия была проста: Барс пытался меня изнасиловать, я защищалась, описала его падение на нож точь-в-точь как рассказывала Кисса. Его кровь была на моих руках и под ногтями. На моём теле даже были синяки, правда нанесены они были не Барсом, а буйным пациентом в конце смены, который находясь под кайфом начал приставать ко мне. Оттащили и обезвредили его быстро, но синяки на моих руках и шее остались. Адвокат стоил своих денег, доказав это, тонко указывая на изъяны в моём изложении, корректируя его до максимально правдоподобного. Напрямую он не говорил, что догадался о моей лжи, лишь пристально всматривался в моё лицо, играя своими густыми седыми бровями, когда я понимала, что рассказ не клеится или уходит не в то русло. Доктор Разумовский присутствовал только во время первой беседы с Петром Карловичем и то, ушёл, не дослушав до конца. Я его понимала — не каждый день человек, на которого ты возлагал надежды, в которого вложил часть себя, на твоих глазах раскурочил свою жизнь, не оставив себе ни единого шанса на реанимацию. Если в смерти Барса я была не виновна, то в убийстве своей карьеры и будущего в медицине я была готова сознаться и признать свою вину, что я и делала, оставаясь наедине с самой собой, тихо рыдая в подушку.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

К суду я знала ответы на все возможные и невозможные вопросы. Я ссылалась на шок, когда меня спрашивали, почему не вызвала скорую сразу. На вопросы об исчезновении Киссы уверенно отвечала, что понятия не имею, где моя ветреная сестра, утверждая, что после нашей очередной ссоры она ушла из дома, собрав вещи. Если бы копнули чуть усерднее, быстро узнали правду, но моё признание сделало своё дело. Я была точна и осторожна как на операции, ничего лишнего, всё по существу.

Ирбиса не было на суде, и за всё время он ни разу не появился. Именно его появления я боялась больше всего. Мне казалось, что стоит Ирбису заглянуть мне в глаза и он сразу всё поймёт и будет в ярости, в которой утопит всех виноватых. Но больше всего я боялась своего навязчивого желания рассказать ему правду. Только ему. Тет-а-тет. И захлебнуться ей вместе с ним. Меня останавливали слова Киссы, которая, судя по всему, знала Ирбиса гораздо лучше меня. С ней он никогда не церемонился и не притворялся, показывая своё истинное лицо.

В дни домашнего ареста, которого добился Пётр Карлович, я подолгу лежала на кровати в доме доктора Разумовского, сверля потолок, борясь с желанием позвонить Ирбису, чтобы принести свои соболезнования, и, что самое страшное, попытаться утешить, не ради прощения, в котором не нуждалась, я маниакально хотела облегчить его страдания, которые, я уверена, он стиснул глубоко внутри себя. Я почему-то была убеждена, что кроме меня некому это сделать, что он остался со своим горем один на один, и боялась, что не сможет справиться с ним.

Сидя в четырёх стенах, я умудрилась заболеть. Температура скакала как безумная, лекарства не помогали. Моя температура жила сама по себе, по крайней мере, я убедила в этом доктора Разумовского, который настаивал на моей госпитализации, когда увидел на градуснике почти тридцать девять. На самом деле она подскакивала каждый раз после моей тихой истерики в ванной. Накатить могло в любой момент, но особенно тяжело было после сна, когда я выныривала в реальность. Я могла часами сидеть на террасе, закутавшись в плед, в состоянии полусна. Будил меня Разумовский, проверяя своей ладонью температуру то на лбу, то на щеке, недоверчиво глядя мне в глаза, обязательно утаскивая с холода в тёплый дом, кормя очередной горстью таблеток, которые не помогали.

Меня оправдали. На последнем заседании суда я стояла накачанная какой-то безумной смесью препаратов, благодаря которой могла говорить связно. Тайком неоднократно просканировала зал, но так и не нашла нужных глаз. Под конец заседания температура скакнула и из зала я выходила при помощи доктора Разумовского, который уже на улице проверил мою температуру, прикоснувшись ко лбу губами. Первое время подобный жест казался мне недопустимым, но к этому моменту я к нему привыкла, убедившись, что это лишь проявление заботы, не больше.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Доктор был убеждён, что как только меня оправдают, мне должно стать легче, что во всём виноват стресс, но он ошибался. Лучше мне уже никогда не станет и тогда я была уверена, что знаю об этом только я, но на самом деле, был ещё один человек, убеждённый в этом.