Четыре тетради (сборник) - Константин Крикунов

И по дороге проезжала через район, который очень люблю, где раньше жила – в таком двухэтажном деревянном доме… В принципе, я знала, что его снесли лет пять назад, что-то там строили. Но там были огромные заросли сирени, захотелось домой наломать… Приехала. Дворы заасфальтировали, от сирени несколько кустов осталось… не передать даже, что именно задело – может, то, что всё знакомое показалось маленьким, в моей голове оно было другим…

Ставни открыты. Асфальт ещё тёплый. В чёрном воздухе летают южные жуки и чертят фосфорические спирали.

В холле с фикусом, поставив автоматы между колен, солдаты смотрели индийский фильм.

Губной помадой на казённом зеркале:

– Опять жить!

Скрипнули кресла, солдаты повернули головы, я вышел в задыхающийся от жары полдень.

– Дай руку, я скажу тебе правду, – каменная башка открыла рот и подняла веки.

Окна гостиницы смотрелись в окна дома напротив и сообщались верёвками на лебёдках. На верёвках трепетали разноцветные тряпки, как флажки разных стран.

На этом углу старый шарлатан с попугаем на плече торговал свёрнутыми в трубочку билетиками счастья. Помер теперь или уехал. А желания наши – Гоголь – Погодину – ни гроша не стоят, судьба больше ничего не делает с ними, как только подтирается, когда ходит в нужник.

Девушка в голубом мыла окно. У стены писал мальчик.

– Давайте играть в пожар, – сказал он. – Ты будешь как будто пожар, а я как будто пожарник.

– Давай, – ответил я.

Скатертью, запятнанной вишенными косточками и вином, улица сползала за поворот и терялась в жухлой зелени уходящего лета.

К деревянному мосту над ручьём катились зелёные бутылки и арбузы, словно с праздничного стола сдёрнули скатерть. В куширях я измазал нос жёлтым цветком жасмина, в июне, чиркнув спичкой, устроил огненную позёмку тополиного пуха, а в последние дни перед школой вывернул из бронзового ствола акации самую большую колючку и пошёл к большим домам.

Слова, с которыми Воздухоустроитель пришёл в этот город, высечены на его постаменте: «Превратим историю в огонь!» Никаких иных лозунгов Воздухоустроитель не выдвигал, поэтому и ничем особо ужасным его пришествие для Überstadt’a не обернулось.

Спустившись с гор, Воздухоустроитель, дядька метра под два ростом, выпил в автомате на площади стакан газировки (как раз в те дни весь город пересказывал друг другу страшную новость про негра, которого до смерти забили гаечными ключами таксисты, застукавшие подлеца, когда тот под покровом ночи мыл в стакане с газировкой свой сифилисный хуй), пошатался по городу и ушёл за реку.

Но слова остались и были приняты как руководство к действию.

В школах запретили уроки истории и сожгли учебники. Потом городскую библиотеку и три районных. Потом запылали турлучные хибары учителей и затем на большом праздничном костре они сами.

Следует сказать, что здешний народ чрезвычайно чуток, его душа любит ароматы цветущих садов, курятников и польских духов «Быть может», поэтому публичные сжигания были заменены культурным повешением с последующей утилизацией отходов посредством закапывания на специально отведённом участке вне городской черты.

С тех времён, в первое воскресенье лета, в условный день пришествия Воздухоустроителя, и пошёл обычай вешать на его пальце ежегодно выбираемого всем миром Почётного гражданина.

Когда стало скучно, а пепелища ещё дымились, освобождённые от истории избранные граждане собрались в тёмном гроте Центрального парка, тихо, коротко, но пламенно посовещались, той же ночью переплыли на надувных матрацах реку и с того берега любовались, как огненные языки начисто слизали весь этот маленький и сухой город.

После пожара памятник стал медным. Или бронзовым, кому как нравится.

От прежней жизни осталась зарастающая бурьяном головёшка городской тюрьмы; каменная паперть церкви с рухнувшим внутрь куполом, восстанавливать её из мрачного прошлого тёмных довоздухоустроительных лет никто не собирался, а смутные богоискательские порывы уберштадтцев с гениальной ясностью годом позже выразила одна обдумывающая житьё начинающая корреспондентка местной газеты: «Верую в дедов морозов и прочЮЮ хрень!» Юную особу после публикации на последней полосе восторженных писем трудящихся единодушно избрали Почётным гражданином и торжественно повесили.

Говорят, очень красиво горели старые дубы ЦПКиО и посреди них вращающееся, с выпрыгивающими огненными человечками, Чёртово колесо. Осталось кладбище с подпалёнными крестами и неизменно блистающий далеко в полях серо-серебряный куб неизвестного материала и предназначения. Может быть, даже военного.

Überstadt расцвёл, как цветёт и зеленеет воткнутый в добрую здешнюю землю черенок лопаты. По тротуарам опять невозможно пройти, не поскользнувшись на перезрелом инжире и диких абрикосах. Торгуйте и веселитесь! – но ни торговать, ни веселиться уберштадтцы толком не умели. Не считать же торговлей бесконечную перепродажу друг другу мятых и потому некондиционных коконов шелкопряда, а весельем – прыганье в мешках и ластах на сковородке Булыжной площади и душеиссушающее похмелье от маслянистой тутовой самогонки.

Кто бы знал, что Великий Воздухоустроитель был заурядным коммивояжёром, торговавшим на пьяных углах запрещёнными тогда противозачаточными средствами. «Презервативы исполонь…» – нашёптывал он, указывая через плечо большим пальцем в сторону воображаемого переполненного роддома (наврал скульптор – не десницей), что можно было толковать как без учёта посева, надувал их могучими лёгкими и дарил детям под видом воздушных шариков, за что и заслужил своё громкое прозвище; но не был понят и сгинул.

Перевези и исполни – переворотись из полымя – превратись в оболонь, – долго спорили мужики об орфоэпии и металингвистической семантике сказанных Воздухоустроителем слов, ходили край на край с арматурой, мозжили черепа и ключицы инакомыслящих кастетами и велосипедными цепями, пока не канонизировали откровение некоего двоечника, сжёгшего во дворе школы последнюю тетрадку по истории, и его «Превратим историю в огонь» постановили считать единственно верным.

Утренняя площадь была вымыта. Почётного гражданина уже сняли, чтобы не вонял.

Цэпэкаиошный репродуктор, откашлявшись, донёс страшную тайну операторской будки:

– Ой, Вадик, що ж ты робишь? – приглушённую возню и смешки, я живо представил продавленную тахту, брыкающуюся хохлушку и корявую лапу оператора Вадика, привычно заползающую под трусики, туда, где кожа розовая и прохладная, как утренний снег.

Вечный Старик по прозвищу Птеродактиль, которого вряд ли можно считать живым существом, караулил на горячих ступеньках паперти ящериц. Он был в огромных чёрных очках и казался бы присевшей на камень мумией, если бы не молниеносный свист палки и корчащийся на камне хвост бедного земноводного.

Над городом мерцал Чёртов коготь. Это сооружение чёрного гранита и правда было похоже на коготь огромного зверя, до поры до времени затаившегося в недрах глиняного холма за рекой.

Чёртов коготь – местная сказка о великой битве трёхмерного существа с двухмерным, которая якобы случилась на здешних холмах во времена, когда ещё времён не было.

Зачем забрели в эти земли две мифологические твари, почему стали драться и кто победил, сказка не рассказывает. Но заезжих-приезжих кормят этой небылью. И самодеятельный театр Дворца юных Воздухоустроителей, вооружившись картонными мечами, по осени ставит трёхактную («Поход», «Ярость», «Торжество справедливости») пьеску, написанную здравствующим до сих пор уштадтским краеведом.

Говорят, единственным свидетелем той битвы был Вечный Старик по прозвищу Птеродактиль, но он всегда молчит. Словно поскользнувшись на арбузной корке, чертыхнулся сгусток жаркого воздуха, и очень несчастное существо в форме жандарма заглянуло мне в глаза откуда-то снизу и сбоку.

– Уважаемый, ваши документики, – сказало оно виновато.

– Что случилось?

– Вы еврей?

– Нет. С чего вы взяли?

– Только евреи отвечают вопросом на вопрос.

Бумаги у меня были в порядке.

Пока это существо их рассматривало, переворачивало и нюхало, я рассматривал его: мутные трёхслойные очки, правое стекло целое, левое заклеено лейкопластырем (били в глаз справа); фуражка набекрень, не из лихости, а словно нахлобучена чужой рукой; форменный зелёный галстук набок; мятая, с грязным подворотничком, зелёноформенная рубашка в бурых пятнах; галифе размера на два больше и на правом боку пластмассовая шашка, какие продают в магазинах детских игрушек.