Четыре тетради (сборник) - Константин Крикунов

не приеду к тебе никогда!

Тихо-то как.

Клочья пены на Млечном Пути

Из Петропавловского собора вышел мужик в фуфайке, подпоясанной бельевой верёвкой.

– Опять зима, пока в соборе был. О-бал-деть! И на выходные

обещают мокрый снег. Совсем уже с ума сошли.

Апрель.

Оно смотрит на меня и прежде всего за мной. Оно не пишет

стихи, не любит.

Мы ходим друг к другу в гости. И друг от друга прячемся.

Язык нового времени: первыми пострадали самые прекрасные: Вермеер и орангутанг. У одного отсекли е, у другого г. Один стал Вермером, второй орангутаном.

Стали считать не как мы, расправляя кулак с большого пальца, а с мизинца: дотрагиваясь до собственных пальцев пальцами другой руки.

– Они готовы верить во всё, даже в синеголовых гупертонов.

«Воскреснут трупы и будут строить прекрасное будущее». Старуха звонила в дверь. Я не открыл.

На скамейке, запрокинув головы, целуются дети, ее рыжие волосы льются в грязный снег, в подоле букет серебряных, словно вырезанных из фольги, цветов.

Масляный луг покрыт коркой льда. Прелые коконы прошлогодних листьев.

– Где папа?

Белобрысый малыш ткнул в меня пальцем и пошёл прочь, тарахтя об асфальт пластмассовой машинкой.

Покачивая перьями, шли три старухи.

– Девочки, весна!

Девица читала брошюру «Из тех ли ты, кого любит Бог?» и грела на холодном солнце блестящие коленки.

Робко ещё, ещё очень робко, только первое после зимы: чуть свет не так, тротуар чуть суше.

– Мне вас рекомендовали как очень талантливого и совершенно сумасшедшего.

– Я очень тихий и очень несчастный человек.

– Это видно.

Запись в приёмном покое: «Говорит, что не пьёт, но habitus соответствует».

Старухи смотрят на воробьёв на снегу.

– Они не синицы, лапками не умеют цепляться.

– Как дела на воле? – старик в больнице.

– Дела к весне. Воздух уже такой…

– Мимозы, наверное, продают, тюльпаны.

– Не видел ещё.

Весеннее утро, на берегу озера Принц Зигфрид, Бенно и друзья Принца веселятся, танцуют с крестьянками, пируют.

Царевна-лебедь, самка совершенных форм, прекрасное тело, помноженное на самолюбование, глаза полузакрыты, полные губы полуоткрыты.

– Вы уже уходите? – сказала красивая гардеробщица.

– Да, – сказал я.

Она улыбнулась.

Баркас на тяжёлой Неве, шар-камень, стёкла шампанского, волны идут вспять.

Зыбка – колыбель. Рамо – плечо. Рамена – плечи. Рамень – римская ромашка, аптечная римская ромашка.

Ооцит – женская половая клетка в период её созревания, оолиты – округлые камни.

Опалесценция – рассеяние света мутной средой, фантастический балет в трёх действиях.

Тени моста и людей на гранитной стене. Тени людей сходят вниз по тени моста и уходят в чёрную воду. Тени других выходят из чёрной воды и идут по тени моста вверх. Крылья не отражаются.

Склоняясь над Зигфридом, угасает Одетта. Бурные волны разбушевавшейся на озере стихии поглощают Одетту и Зигфрида.

Мне больше нечего тебе сказать.

И, простое, у окна (холод ещё за ним):

– Птичка поёт.

Окно, лестница, ребёнок и его слово:

– Птичка поёт.

И правда, пела всего одна птичка.

– Мы привяжем скот, закроем курятники, будем молиться и ждать, – сказало ТВ.

Интернет сообщает: в Китае обнаружили холм, по которому вода течёт вверх.

В метро говорят, что метрополитен требует соблюдения правил, установленных метрополитеном. О стоимости одной ступени эскалатора и невинно пострадавших пассажирах. Каждое новое сообщение дикторша начинает с междометия «А…».

«А внимание…»

А содержащий прелюбодейку безумен и нечестив.

А день начался.

– Ты наш?

– В каком смысле?

– Из цирковых?

– Нет, не из цирковых.

– Бывает не наш, но роднее наших.

Этот обычай называется чичвара. […] У нас, у грузин, нет харакири, мы не можем зарезать себя, тогда мы будем изменниками. Поэтому ударом острого кинжала мы оскопляем себя и уходим в горный монастырь думать о высоком и петь песни богу. […]

Задолго до рассвета женщины уходят из селения. Мужчины встают в круг и поют хвалебные песни мужчине, его гордости, достоинству и древнему обычаю чичвары. В центре – тот, чьё достоинство он сам. […] Когда первый луч солнца блеснёт над туманной лощиной, ударом острого кинжала он отсекает свой мужественный побег. Уд падает в корзину, сплетённую из виноградных прутьев. В корзине сверкает самый чистый горный снег с вершины. […] С заходом солнца женщины вынимают его из снега и готовят к пиршеству. Секрет утерян. Он как живой, он сахарный, как мёд. […]

И вот чичвара на досках, накрытых белоснежной скатертью. С кровавым пятном в паху. Она – вся в чёрном – во главе стола… Стол длинный, как дорога, уходит за край села. Она должна попробовать первой… […]

Птичка с жёлтым горлом учит птенца летать.

Матери душат в колыбелях своих новорождённых дочерей, потому что нечего есть.

Дни, дни мои, утра и дни. Май-июнь.

Иду к исповеди, пиная камешек.

Евреи ушли из Египта. В Египте без евреев стало спокойно. Евреи родили Христа. А потом распяли.

(Чтобы было спокойно.)

– Кто-то хорошо говорил: если ты стоишь на пороге церкви – не надо вот тут это… колыхаться.

Ich bin, du bist, Er ist.

– Бабочки летают.

Бывают тонкие сновидения. Ещё не спишь, а картинки уже показывают. Аквариум, в нём живут не рыбы, а деревья с жёлтыми плодами. Они падают медленно, как в воде. Но тот, кто показывает это сновидение, хочет, чтобы не только я, но и другие его смотрели. Смотрят не люди, а растения, стоящие у стенок аквариума. У них тоже жёлтые плоды, и плоды выворачиваются, раскрываются и смотрят на тех, похожих на них, которые в аквариуме.

– Давай, – робко, – поцелуемся?

– Давай.

Старик в чёрном, звеня медалями. Как ёлочка, которую несут выбрасывать вместе с игрушками.

«Gott soll allein main Herze haben!..» – поют Баха под окнами на весь переулок Антоненко и бьют пивные бутылки.

– Плюм-бум, плюм-бум, – говорят колокола.

«Великому русскому художнику слова Ник. Вас. Гоголю от правительства Советского Союза. 2 марта 1952 года».

– Николай Васильевич в накидке, а как меня изобразят? – говорят на Гоголевском бульваре.

Улицы не знают, как их зовут: Тверская-Ямская. Уж ты реши сама: Тверская ты или Ямская. Или: Рождественка улица. Где ещё две буквы?

Ул. Крылатые Холмы. Красиво. Женщина – мужчине:

– Он тоже без грехов? – Нет, – отвечает.

Этот город с миру по нитке. Изба с хомутом, который надевает Ванька из сказки. Волки голову отъели, приготовляя барыню к естественному её употреблению.

Арбат. Из толпы просили «Подмосковные вечера». Трубач кивнул и сыграл «Город над вольной Невой».

– Мавзолей. Там прикольно, там уже 80 лет лежит зелёный человек, не портится и не воняет.

– Он единственный среди них оказался живой, и ещё играет с живыми.

– Да, правильно, нельзя же всё время изображать своё несуществование.

На Лубянке золотая табличка: «Приёмная ФСБ. Приём граждан круглосуточно».

– Я предпочёл бы поперёк картонную: тары нет.

– Я маленький нездешний человек. Пойду и плюну в Москву-реку.

Мама и мальчик, 1935 год:

– Мама, а почему у дедушки синее ушко?

Теперь там восковая маска работы скульптора М. Остальное – солома. Не похоронят. Никогда. Потому что его там нет.

«Что касается до грязных выходок, то мы видели их слишком достаточно». В. И. Ленин.

Фарфоровые туркмены. Композиция «Обсуждение конституции», 1935 год.

Девочка в тёмных очках. Мальчик в галстуке.

– Слушай, ты меня – э-э-э – (я поравнялся, пока прошёл, э-э-э длилось…) – развратил, – услышал уже за спиной.

Соловьи кричат, как дерущиеся кошки.

«Соловьи – почему они поют? – Они хотят жениться. – Как четыре собаки, сегодня, бегающие – жениться?» У Пушкина, поставленного здесь от городского попечительского управления, сцена изнасилования собаки Альмы четырьмя кобелями, на пьяной скамейке компания трезвых старух: