Больные души - Хань Сун
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вольер разжег мое любопытство. Сразу захотелось разглядеть павлинов. Но утруждать себя не пришлось. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться в полном отсутствии чего-либо живого в клетке. Дождь основательно вымочил укрытые ржавчиной голые сероватые перекладины, складывавшиеся в вольер. В зареве, исходившем от красного креста, конструкция выглядела немного устрашающе, чем привлекала к себе еще большее внимание. Со всех сторон вольер окружали походившие на буддийские ступы каскады цветочных корзин, откуда выглядывали россыпи бутончиков. Наверно, раньше все это великолепие было многоцветным, но из-за того, что всю затею давно забросили, все почернело и посерело, словно тело, изъеденное раком. Гниющее великолепие зловещим тленом проступало из тьмы. Наверно, цветы приносили навещавшие пациентов родные. Медперсонал сносил все корзинки и букеты в одно место и складывал их в кучу, постепенно трансформировавшуюся в некоторое подобие запущенного сада, призванного создавать атмосферу умиротворения и праздника. Вот в чем был источник счастья стационарных больных, то, что отличало их от больных амбулаторных. Благодаря упорным стараниям всем им удалось пробиться на «ту сторону» и возвыситься до статуса официального больного. Здесь им была обещана полноценная забота.
Стационар, высившийся сероватыми утесами перед нами, обступал садик со всех сторон. Под неутихающим дождем создавалось ощущение, будто мы попали в бездну, из которой было уже не выкарабкаться, сколько ни взбирайся вверх по ее стенам. Мрачная и неприветливая погода будто отражала настроение, установившееся на Небесах и Земле в отношении нас. С глупыми улыбками на лицах я и Байдай – мужик и девушка, человек уже почти почтенного возраста и особа совсем юная – наворачивали круги вокруг вольера. Сколько мы так прошли, я и не знаю. Под покровом измороси не было видно, что висит на небосклоне: солнце или луна. За нашими тенями стелился серпантином неустойчивый красный свет, который, вопреки всем препятствиям, складывался на земле в единый крест, до того симметричный, что человек на автомате предавался мечтаниям.
Байдай заметила:
– Солнце не выходит. Вольер почти не видно. Как думаешь, братец Ян? Есть над нами солнце или нет? Наверно, это уже и не так важно.
Я поспешил согласиться:
– Да-да. Даже представить трудно, что здесь вообще может быть вольер. Не вольер мы обходим, а звездочку какую-то. И еще чувство, что может быть в ней и кроется источник болезней. Отгадаешь загадку, скрывающуюся в вольере, и на душе будет спокойнее. – Я вроде бы только понял истинную причину того, почему меня занесло во внутренний дворик. Не все ли недуги человека проистекают из этого всеохватывающего красного света?
Превозмогая тяжкие думы, я поинтересовался:
– А чем ты больна?
– Опухоль мочеточника и вагинизм. Ну и еще мне давно докучает синдром дефицита внимания и гиперактивности. А у тебя что?
– Нет диагноза. Или уже есть, только мне о нем не говорят.
– Не волнуйся. Лечение человека – вопрос не пары дней, – говорила она, будто сама была врачихой.
– Но сколько же мне сидеть и выжидать?
– Некоторые проводят здесь всю жизнь.
– Кхммм… Иногда мне кажется, что моя жизнь принадлежит мне самому, иногда – что она в руках других людей.
– Первый раз вижу такого больного, как ты. Слишком уж ты все принимаешь близко к сердцу.
Я не знал, куда деться от слов девушки. Я не был из того рода людей, которым что ни говори, с них все как с гуся вода. Я сменил тему:
– Слышал я, что больница эта богатая. Это же Центральная больница города К, как ни крути. Чего же здесь так плохо с палатами? Почему бы не улучшить условия?
– Да не сказать, что прямо плохо. Какие больные – такие и условия.
Я-то думал, что Байдай тоже будет рассуждать о том, как много больных и мало средств выделяется на местах. Не мог себе и представить, что она будет говорить в таком ключе. Все-таки они с сестрицей Цзян отличались друг от друга. Что Байдай хотела этим сказать? Дескать, такие больные, как мы, не заслуживали того, чтобы за нами был лучший уход? Или что никто, даже глава государства, не должен был ожидать того, что его будут обслуживать по высшему разряду?
Тут я обратил внимание, что на здании стационара едва различимо виднелся обширный каскад чего-то зеленого, растекавшегося по всем стенам. Это точно не была дождевая вода.
– А это что такое? – спросил я.
– Мокроты. Все, что вытекает из пациентов, – ответила Байдай.
Я с воодушевлением поглядел туда. Трудно себе представить, что зловонный гной и грязь могут сложиться в величественное полотно, достойное сравнения с картинами Моне или Ван Гога. От этого места – зеленого перегноя, красного креста, черно-белого сада, поросшего буроватым налетом вольера и бесконечного ливня – на душе было безмятежно. Такую сцену не воссоздать даже всей магией киноэффектов. Я невольно припомнил императорский летний дворец в столице.
– Братец Ян, сколько тебе потребовалось времени, чтобы добраться до стационарного отделения? – спросила Байдай.
– Да я и сам не помню. Вроде бы несколько дней.
– Это быстро! Тебе кто-то помогал?
– …Действительно, кто-то помогал. Уф… – Мне стало не по себе.
– Денег много пришлось давать на лапу?
– Думаю, да.
– Значит, ты не умрешь.
– Я же еще не знаю, насколько тяжелая у меня болезнь.
– Ты в станционере, во-первых, чтобы разобраться, кто ты такой, а во-вторых – что с тобой приключилось.
– Один мудрец утверждал, что нельзя сразу отведать и рыбу, и медвежью лапу[17].
– Хи-хи-хи! Есть же еще принцип Гейзенберга[18]. О нем сейчас только и говорят.
– Что бы кто ни говорил, а жизнь – тяжелая штука. – Мне было совсем неизвестно про «принцип Гейзенберга», но показалось, что Байдай подразумевала простую мысль: когда со всем вроде бы определились, тогда все оказывается неопределенным. Мой статус больного я будто подтвердил, но чем я, собственно, был болен, оставалось непонятным.
– Это, конечно, избитые фразы, но довольствуемся тем, что есть. Есть одна большая очевидность: все, чем ты занимался до того, как заболел, можно не вспоминать. Только в болезни узнаешь, что важнее всего.
В словах девушки была и толика философии, и основания для того, чтобы поспорить. Говорила она не так бесхитростно, в лоб, как сестрица Цзян. Мне, человеку в свободное время писавшему песенки, понять
