Фарфоровое лето - Элизабет Хауэр

— Я остаюсь здесь, — повторила я.

Теперь Конрад пришел в ярость.

— Мне что, прикажешь нести тебя? — спросил он.

— Да, — ответила я, — понеси меня.

Как бы провоцируя его сделать это, я протянула руки ему навстречу, сумка соскользнула с моего плеча и упала на землю. Схватив меня за запястье, Конрад опустил мои руки вниз.

— Вон там кафе. Пошли!

Он потянул меня за собой. Я шла за ним, сначала сопротивляясь, потом все быстрее. Кафе, принявшее нас под свой кров, было прокуренным и убогим. Люди за столиками не принадлежали к нашему кругу. Они повернули к нам головы и, посмотрев на нас, тут же отвернулись. Видно было, что мы им помешали. И тем не менее мне стало лучше. Кофе был горячим и крепким, первые же глотки взбодрили меня. Я облегченно откинулась на спинку стула. На искусственном мраморе столика были видны желтовато-коричневые пятна, выжженные сигаретами. Конрад прикрыл их бумажной салфеткой. Мне стало смешно. Образ туннеля отдалился.

— Что это тебя так веселит? — спросил Конрад раздраженно.

Я кивнула в сторону салфетки и сказала, что на такое способен только он. Резко рванув к себе чашку с кофе, я расплескала половину, кофе пролился на потертую обивку сиденья; взяв бумажную салфетку, я вытерла его. Перед глазами Конрада снова замаячили ничем не прикрытые пятна от сигарет. Он отодвинул свой стул в сторону.

Вошел смуглый озябший человек с пачкой утренних газет. Конрад купил одну и, аккуратно согнув, положил ее возле себя. Я знала: ему хотелось только одного — вернуться домой и читать эту газету в постели. Его привычки были мне хорошо известны. Я и сама не могла объяснить, почему вдруг рассвирепела.

— Почитай ее, пожалуйста, здесь, — сказала я зло и рывком раскрыла газету. — Начинай же.

— Допивай, — сказал Конрад.

— Я присоединюсь к Peace-Women[12], — заявила я так громко, что на меня оглянулись посетители, сидящие за соседними столиками; говоря это, я показала на крупный заголовок: кампания за ядерное разоружение, против атомной смерти. — Ты же предложил мне чем-нибудь заняться. Я буду перелезать через стены и заграждения из колючей проволоки, спать под полиэтиленовыми навесами, в палатках, готовить чай на лагерном костре, штурмовать взлетно-посадочные полосы, препятствовать выгрузке ракет, часами стоять у бомбоубежищ, я буду делать все, что делают обычные мирные женщины. Ты ведь знаешь, что они даже оставляют своих мужей, чтобы полностью посвятить себя своему делу?

Я наклонила чашку и медленно вылила остатки кофе в блюдце. Я сама казалась себе донельзя отвратительной.

— Принесите счет, — потребовал Конрад.

На меня снова надвинулся туннель.

— Подожди, — сказала я нерешительно, когда Конрад спрятал свой бумажник, — подожди еще хоть минуту.

Конрад молча остался сидеть.

— Ты станешь бороться за меня, — спросила я, — если кто-нибудь или что-нибудь отнимет меня у тебя?

— Да, — сказал Конрад.

— Как? — спросила я.

— По-своему, — ответил Конрад.

Когда мы добрались до машины, действительно пошел снег. Первый снег в этом году, мокрый и быстро тающий. «Завтра, — подумала я, сидя рядом с Конрадом и старательно глядя через ветровое стекло, чтобы не видеть его лица, — завтра все будет казаться лучше».

Я узнала его уже издалека. Он стоял, прислонившись к дереву, и обстругивал маленькую обломившуюся ветку. Хотя он не поднимал глаз, но уже давно меня заметил.

— Привет, Руди, — сказала я. — Что за странное место вы выбрали для встречи?

— Вы же не захотели пойти со мной в кафе, — ответил он и отбросил ветку.

— Надеюсь, я не очень сильно опоздала? — спросила я.

Руди помотал головой.

— Пойдем к городу или в противоположную сторону? — спросил он и указал рукой сначала одно, а потом другое направление.

— В противоположную, — ответила я. Он пошел справа от меня.

— Лучше слева, пожалуйста, — сказала я. Он переместился влево.

Когда я сошла с трамвая, мне пришлось расспрашивать прохожих, чтобы добраться до этой аллеи: движение транспорта было здесь запрещено. Я злилась на себя, на Руди, на это странное свидание, которое казалось мне теперь бессмысленным.

Потом мы не спеша брели вперед, и Руди пытался завязать разговор, а я не торопилась помочь ему в этом; на аллее нам изредка встречались люди: матери с детскими колясками, старики, время от времени какой-нибудь мужчина с собакой; наши ноги скользили по мокрым, бурым листьям, и влажный воздух холодил лицо и руки; тогда я и подумала, что мое решение увидеть Руди Чапека было абсолютно правильным. Я созрела для перемен.

— Я живу здесь, недалеко, — объяснил Руди.

— Приятный район, — сказала я, стараясь не замечать труб близлежащих доходных домов. — Большая квартира?

— Собственный дом, — ответил Руди, буравя куртку кулаками и тихонько посвистывая. — В очень зеленом месте.

Он показал на холм справа, на вершине которого можно было различить черные силуэты голых деревьев. Это произвело на меня впечатление.

— Ты живешь один в доме? — спросила я осторожно.

— Не один, — Руди рассмеялся. — С отцом. Мой друг Бенедикт — вы с ним, вероятно, родственники — тоже живет там.

Это было для меня полной неожиданностью. Руди не должен был заметить моего удивления. Я стала расспрашивать его о работе, об увлечениях, о том, чем он интересуется. О своей профессии Руди рассказывал с жаром, об увлечениях — сдержанно, интересы и вовсе обошел молчанием.

— Вы же не ради меня пришли на свидание, — сказал он. — Вы ведь хотите, чтобы я рассказал о Бенедикте, прежде чем вы сами его увидите.

— Я не знаю даже, захочу ли я его увидеть, — возразила я равнодушным тоном, — прежде всего я была рада снова встретиться с вами.

— Действительно? — спросил Руди и остановился.

— Действительно, — сказала я.

— Почему? — спросил Руди, и румянец на его лице усилился.

— Потому что вы мне приятны, — сказала я, и это было правдой. — Да, да, вы мне приятны.

Руди подвигал плечами. Потом он вытащил из кармана брюк расческу и причесал волосы на затылке.

— У меня нет машины, — сказал Руди.

— У меня тоже, — сказала я.

— И мопеда тоже нет, — сказал Руди.

— У меня тоже, — сказала я.

— У нас тридцать два фруктовых дерева, — сказал Руди.

— Здорово, — сказала я, хотя уже одно представление об этом навевало на меня страх.

— Вы любите кроликов? — спросил Руди и повернулся ко мне.

— Очень, — вздохнула я и посмотрела ему в лицо. Когда он смеялся, его густые, темные брови углом сходились над переносицей. Мне необычайно понравился этот смех. Я засмеялась в ответ. Мы прошли еще немного молча. Была пятница, примерно четыре часа дня. Руди уже освободился. Я тоже была свободна. Свободна, как всегда, и все же иначе, чем всегда. Конрад сказал, что не знает, когда вернется домой. Я тоже не знала, когда вернусь домой.

— С ним тяжело, — сказал Руди. — Понимаете, это из-за бедра.

— У него это уже давно?

— Врожденное, — ответил Руди. — Это неизлечимо. Сейчас уже ничего нельзя сделать. Нужно только беречься, чтобы не было ухудшения. А он не бережется.

— Неужели действительно ничего нельзя сделать? — ввернула я.

— Может быть, он и не хочет ничего больше делать, — сказал Руди. — Честно говоря, я думаю, так оно и есть. Для него лучше, чтобы все оставалось как сейчас.

— Странно, — сказала я. — Что он делает? Учится?

— Не совсем, — ответил Руди. — Сейчас он работает. Но наверное, он снова вернется в университет. Он здорово соображает. Не то что я. Чего он только не читает!

— Вы наверняка тоже читаете, — сказала я.

Руди надул щеки и медленно выдохнул.

— Да, — сказал он нерешительно, — про историю.

— А ваша подруга, что она делает? — спросила я.

— В данный момент таковой не имеется, — сказал Руди. — Будущее покажет.

— А у Бенедикта есть подруга?

— Он трудно сходится с людьми. Кроме того, он предпочитает одиночество. Вы замужем?

— Да, — ответила я. — Мой муж адвокат. Детей у нас нет.

Дальнейшие вопросы казались нам обоим неуместными. Пока мне было достаточно и того, что я узнала. Я решила еще немного погулять с Руди Чапеком.

Доходные дома скрылись из виду. Теперь по обеим сторонам аллеи располагались невысокие домики предместья, в окружении по-осеннему поблекших маленьких садов. Каждый — построенный и разукрашенный на свой лад и все же похожий один на другой. В одном месте тщательно окрашенные палисады сменились деревянным забором. На растрескавшихся досках было написано: «Клеить плакаты запрещено». И все же на них блеклыми пятнами выделялось бесчисленное количество листков с частными объявлениями, прикрепленных кнопками или клейкой лентой. Сгорая от любопытства, я подошла и попыталась через щель разглядеть, что находится за забором. Странное круглое строение, тоже из дерева, с облупившимся цветочным орнаментом, широкие отверстия в виде арок забиты картоном. Карусель. На картоне виднелись темные потеки, казалось, что он держится лишь благодаря им. Справа от круглого строения стоял заржавевший остов из стали, на нем висело двое качелей в виде лодочек. Прут, на котором крепилась одна из лодочек, был выгнут, создавалось впечатление, что непонятная сила вздымает ее к небу. Везде валялись какие-то обломки, покоробившаяся от дождя и непогоды рухлядь. Под нею можно было различить полозья больших саней. Тут же бродила кошка, она была серой и тощей. Внезапно она вскочила в одну из лодочек, та тихо поскрипывала, но не двигалась. Еще раз показалась голова кошки, ее передние лапы вцепились в темную жесть, казалось, что она хочет раскачать качели. Потом она исчезла окончательно. Я не заметила, что мой нос оказался прижатым к щели, лишь когда я отвела голову назад, то почувствовала, что он болит.