Фарфоровое лето - Элизабет Хауэр

Передо мной, прислонившись к двери какого-то дома, не глядя на меня и тихонько посвистывая, стоял Руди.

Я пришла в ярость. Накануне я сказала Руди, что завтра у меня не будет времени, мы с мамой встречаемся в центре. Он спросил где. Ничего не подозревая, я сказала ему, в каком квартале любит бывать моя мать. И вот он стоит здесь и наверняка уже давно ждет моего появления; пытаясь делать вид, что ничего не случилось, и не обращая на Руди никакого внимания, я потащила маму в кафе. К счастью, нам достался столик у большого окна на втором этаже. Мне было ясно, что Руди будет ждать меня. Уныло ковыряя шоколадное пирожное, я то и дело украдкой бросала взгляды на улицу. Там взад и вперед прохаживался Руди; заметив меня, он время от времени с неуверенной улыбкой махал мне рукой в шерстяной рукавице. Какое-то время все шло хорошо, потому что маму интересовало только ее пирожное. Но потом наступил момент, когда она стала ждать, что я буду отговаривать ее есть второе, тут она заметила мое беспокойство.

— Я сейчас вернусь, — сказала я.

Руди испугался, увидев, что я вылетаю из кондитерской.

— Почему ты за мной подсматриваешь? — накинулась я на него. — Ты сошел с ума?

Он выплюнул жвачку и ничего не ответил.

— Зачем ты это делаешь, Руди?

— Я хотел увидеть тебя, — сказал он наконец.

— Ну вот ты меня и увидел. Теперь уходи.

— Я и ухожу, — сказал он и не двинулся с места.

Ему было холодно, я это заметила. Кто знает, сколько времени он уже слонялся по улицам. Я знала, что принимаю абсолютно невозможное решение. Схватила его за руку.

— Пошли, — сказала я.

Руди не хотел идти. Упираясь, он тащился за мной следом. В кафе был жарко.

— Снимай куртку, — предложила я ему.

Он молча покачал головой и затянул молнию своей куртки до самой шеи.

— Снимай, — повторила я, — мой вид тоже не отличается элегантностью.

Он посмотрел на меня, потом быстро скинул куртку. Под ней оказался комбинезон.

Когда мы с Руди подошли к столу, во взгляде моей матери засквозило недоверчивое изумление. Оно усилилось, когда я сказала:

— Это мой друг Руди Чапек.

— Да, но… — начала она и беспомощно смолкла. На ее «но» я тут же строптиво заметила, что Руди мой гость, ведь совсем недавно он щедро угостил меня. Мама попыталась взять себя в руки.

Руди заказал какао, но уговорить его взять еще что-нибудь было невозможно.

— Вот, — сказала я и показала на остатки моего шоколадного пирожного, — давай ешь.

Руди пододвинул к себе тарелку. Мама все еще ничего не говорила. Руди тоже ел молча. Я глядела перед собой и ждала, что будет дальше.

— Так как вас зовут? — спросила наконец мама.

Перед тем как ответить, Руди старательно проглотил кусок; он произнес свое имя медленно и отчетливо.

— Кристина до сих пор никогда не упоминала о вас, — заявила мама. Она сделала ударение на слове «никогда», в сущности не желая обидеть его, и все же это прозвучало оскорбительно.

Руди, казалось, ничего не заметил.

— Мы познакомились совсем недавно, — сказал он вежливо и добавил. — Ваша дочь похожа на вас.

Это утверждение не слишком обрадовало меня, но и мама не оценила его на сей раз по достоинству, она никак не прореагировала, а попросила официантку принести воды, хотя перед ней уже стоял нетронутый стакан. Руди было жарко, он расстегнул комбинезон. В это время мама осушила принесенный стакан воды. Руди покончил с шоколадным пирожным. Из громкоговорителя тихо, но уже в третий раз звучала песня «Каждый год приходит к нам дитя-Христос». Руди вытащил из комбинезона не слишком чистый носовой платок с неподшитыми краями и тщательно вытер им рот. Мама попросила меня поменяться с ней местами, ничем не объяснив свою просьбу; теперь она сидела у окна и глядела на улицу. «Конрад скоро узнает от нее, что за сокровище я нашла, — подумала я, — лучше всего будет, если я скажу ему все сама, когда он вернется домой». Это решение привело меня в состояние своего рода эйфории, в настроение «теперь уже терять нечего», и я спросила у Руди, не хочет ли он сопровождать нас в дальнейшей прогулке. Он бы наверняка отказался, нельзя было не заметить, что он чувствует себя неловко, но, к сожалению, мама опередила его, заявив, что устала и сразу же поедет домой.

— Мне тоже нужно идти, — сказал Руди и привстал со своего места. Я кивнула в знак согласия, он встал, аккуратно поправил стул, забрал куртку, снова подошел к столу и протянул маме руку. Чуть поколебавшись, она пожала ее, он сказал:

— До свидания.

Она кивнула без слов.

— Пока, — сказала я Руди, он больно сжал мне руку, как это делал всегда, и сказал, но только очень тихо:

— Пока, Кристина.

Я смотрела, как он идет к лестнице, и в это мгновение он мне безумно нравился.

Мама долго искала в сумке пудреницу. Когда роешься в сумке, возникают характерные звуки, внезапно я почувствовала к ним отвращение.

— Оставь, — набросилась я на нее, — когда ты выйдешь на улицу, нос у тебя снова покраснеет.

Мама, привыкшая повиноваться, опустила сумку. По опущенным уголкам губ было видно, что она обиделась на меня. Когда я помогала ей надеть пальто, она сказала:

— Это неправда, что ты дружишь с этим типом.

— Кого ты имеешь в виду? — спросила я.

— Этого Чапека.

— Да, я дружу с этим Чапеком, — ответила я.

— Но, Кристина, — сказала мне мама, — что тебе от него нужно?

— То, чего не могут дать мне другие, — ответила я.

Это не удовлетворило мою маму.

— Как могло случиться, что ты его знаешь? — спросила она тихо.

— Вероятно, потому, что я не такая как вы думаете, — ответила я.

Она беспомощно смотрела на меня.

Выйдя из кондитерской, мы расстались. Мать стала ловить такси, я же решила немного пройтись пешком. Я несколько раз оглядывалась на нее, под конец я уже с трудом различала ее, а она все еще стояла и пыталась, беспомощно размахивая руками, остановить машину.

Впрочем, я быстро перестала думать о ней. Можно было надеяться, что Руди расскажет Бенедикту о нашей встрече, тогда Бенедикт, возможно, заинтересуется и спросит обо мне. Я уже две недели не видела Бенедикта, с того момента, как мы беседовали в библиотеке, а потом я рассказывала ему о себе в вестибюле с деревянными креслами. Я снова видела перед собой Бенедикта; вот он смущенно справляется у своей симпатичной коллеги, нельзя ли ему ненадолго прервать работу, чтобы поговорить со мной; вот он сидит напротив меня с вытянутой левой ногой, отставив правое колено; на его лице замкнутое, скептическое выражение, он слушает меня сначала нехотя, потом с постепенно пробуждающимся интересом. Я снова слышала свой собственный, спланированный заранее, восторженный рассказ о Венеции, о палаццо Фортуни, слышала свою не очень убедительную ложь о проводимых мной семейных изысканиях и об отсутствии сведений о его бабушке Кларе. От меня не укрылось, что при упоминании этого имени он снова замкнулся; когда я описывала свою встречу с Руди Чапеком в квартире Агнес, то снова почувствовала его нежелание беседовать со мной, отвечать на мои вопросы. Я заметила его досаду на друга, который ничего не сказав ему, Бенедикту, выдал мне, где его можно найти. В конце концов он смущенно, но решительно извинился и заявил, что, к сожалению, не может дать мне никаких сведений и должен вернуться к своей работе. А я не могла отделаться от ощущения, что у него нет ни малейшего желания заниматься моей персоной, снова увидеться со мной.

Мне же хотелось, чтобы у него появилось такое желание. Я быстро шла вперед, не думая, куда иду, пробираясь сквозь все увеличивающуюся толпу прохожих, многие уже закончили работу, они хотели еще успеть что-то приглядеть, что-то купить и в спешке неслись от магазина к магазину, растерянно рыская глазами. Потом я оказалась на менее оживленных улицах, зато увеличился поток торопливо мчащихся мимо меня машин. Внезапно я остановилась возле скопления людей, прохожие образовывали полукруг вокруг чего-то, чего я не видела. Кто-то играл на гитаре, издалека слышался звук полицейской сирены. Я попыталась пробраться вперед, осторожно действуя локтями. Перед большим импозантным зданием — позже выяснилось, что это немецкое посольство, — прямо на холодной земле, ничего не подстелив для защиты от холода, сидели парень и девушка. Я не сразу поняла, почему они сидят здесь, неподвижные, застывшие, в подчеркнуто беспомощной позе. Потом я заметила цепи, которыми они обмотали себя с головы до пят. Между ними виднелся деревянный щит с грязным плакатом. «Протест» — было написано на нем ядовито-красной краской, а ниже — «против решения немецкого бундестага о довооружении», а еще ниже — «Уничтожайте новое оружие». Какой-то бородач, прислонившись к стене, наигрывал песни Боба Дилана. Когда полицейские пробирались сквозь толпу, он начал петь.