Фарфоровое лето - Элизабет Хауэр

— Они сами себя приковали, — закричала одна женщина полицейским. — Сами приковали, — говорила она несколько раз и расхохоталась.

Полицейские — их было четверо — подбежали к парню и девушке и попытались сорвать с них цепи. Оба бешено сопротивлялись. Гитарист продолжал играть и напевать дальше.

Я до сих пор не знаю, что подтолкнуло меня тогда. Я вдруг бросилась к полицейским и закричала:

— Оставьте их, они должны освободиться сами.

— Спокойно, — сказал один из них и, крепко схватив меня за запястье, оттеснил назад.

Я снова, спотыкаясь, рванулась вперед, мне удалось ухватиться за мундир, я держала его, крича:

— Оставьте их, они должны сделать это сами, — я все кричала и кричала.

Люди вокруг меня начали в грубых выражениях сомневаться, в себе ли я, кто-то заломил мне руки за спину, чей-то голос произнес:

— Возьмите и ее с собой, она с ними заодно.

Полицейский, который все еще вдавливал мне руки в спину, грубо оттащил меня в сторону и потребовал:

— Покажи-ка свои документы.

— Я их не взяла с собой, — сказала я, ожидая, что сейчас он отпустит меня.

Но меня вместе с парнем и девушкой, с которых за это время сорвали цепи, а также гитариста, запихнули в машину. Все происходящее казалось мне сном, хотя гитарист продолжал бренчать на своем инструменте. Парень и девушка, смеясь, беседовали друг с другом, делали вид, что не замечают меня, они не хотели общаться со мной, не испытывали по отношению ко мне чувства солидарности. Я предельно ясно поняла это, и мои иллюзии исчезли.

В комиссариате ко мне продолжали обращаться на «ты», а когда я заявила, что мой муж — адвокат, мне стали смеяться прямо в лицо. Полицейский, стоявший ко мне ближе всех, хохотал больше других, маленькая капелька его слюны попала мне на подбородок и медленно ползла по нему вниз. Парень, девушка и гитарист уже давно предъявили свои документы, через четверть часа им сказали, что они могут отправляться восвояси. Перед уходом они еще успели довольно злорадно поглядеть на меня. Потом пришел важный чиновник, и я попросила у него разрешения позвонить мужу. Конрада не было дома. Стали составлять протокол, я не знала, что говорить.

— Она, наверное, зачинщица, — сказал один из полицейских.

Наконец объявился Конрад. Важный чиновник объяснил ему, как обстоят дела, выслушал то, что сказал Конрад.

— Ваш муж сейчас приедет, — сказал он мне.

Мне принесли горячий кофе и перестали тыкать. Вскоре появился Конрад с моими документами.

— У моей жены сейчас несколько расстроены нервы, — сказал он.

Мне разрешили уйти.

Я была как одержимая. С трудом могла дождаться разговора. Мы быстро приехали домой на машине, всю дорогу не разговаривали друг с другом. Конрад еще не успел открыть дверь квартиры, а я уже начала рассказывать о Руди. Конрад не должен узнать об этом от моей матери в придачу с осторожным советом выяснить, в чем тут дело. Нет, ему не нужно будет ничего выяснять. Я сама объясню ему, в чем дело.

Плохо было то, что я не все рассказала Конраду. Обошла молчанием и Бенедикта, и Агнес, и обстоятельства, связанные с Кларой Вассарей. Сказала, что познакомилась с Руди случайно. Случай подвернулся в виде ни к чему не обязывающего разговора, как это иногда случается. У нас пробудился взаимный интерес, поэтому мы стали время от времени встречаться. Вполне невинно. С обеих сторон — любопытство и интерес к другому социальному слою, другому образу жизни. Милый парень, этот Руди. Наверняка не во вкусе Конрада. Но беседы с ним вносят приятное разнообразие в мои не слишком богатые развлечениями будни. Любая другая интерпретация абсурдна, мне двадцать пять, ему девятнадцать. Он для меня, как младший брат, этот Руди.

Конрад не прерывал меня. Когда я кончила говорить, он некоторое время молчал. Я терпеливо ждала. Но ждать мне не хотелось. Мне хотелось, чтобы он отреагировал на мои слова сразу же.

— Ну давай же, скажи что-нибудь, — потребовала я.

— Одно мне не ясно, Кристина, — спокойно ответил Конрад. — Какое отношение имеет этот Руди к твоему совершенно неразумному поведению перед немецким посольством?

— Какое же он может иметь к этому отношение, — ошеломленно пробормотала я, — никакого отношения он к этому не имеет, абсолютно никакого.

— Тогда ты наверняка в состоянии объяснить причины такого поведения, — сказал Конрад.

Он повернулся ко мне спиной и медленным шагом пошел прочь. Я обнаружила, что задняя шлица на его пиджаке расходится, по-видимому, Конрад поправился. Обычно я с удовольствием сообщаю ему подобные вещи, сейчас я поостереглась делать это. Конрад дошел до стеллажа с книгами и снял с него том энциклопедического словаря Майера, это был том от К до М; некоторое время он листал его, потом задержался на какой-то странице, начал читать, читал долго, ожидая, что я назову причины моего поведения.

Я не могла сделать это. Носком туфли я чертила на паласе небольшие круги, которые постепенно начали вырисовываться серыми разводами на светлом фоне. Иногда в нашей квартире бывает слышен шум машин с улицы. В эти минуты все было тихо.

Последующие действия Конрада были так неожиданны, так необычны для него, что я оказалась совершенно неподготовленной к ним. Только один прыжок понадобился ему, чтобы внезапно снова оказаться рядом со мной, только один прыжок. Конрад грубо схватил меня за запястье, швырнул на диван и наклонился надо мной, прижав меня своими коленями. В этой неожиданной ситуации он выглядел совсем другим, чужим, мужчиной, который причиняет физическую боль, демонстрирует свое физическое превосходство, мужчиной, к которому у меня на мгновение вспыхнуло новое, почти примитивное чувство, приятное и возбуждающее, однако это чувство сразу же угасло, как только Конрад сказал:

— Кристина. Как-то ты хотела поговорить со мной о нашей совместной жизни. Тогда я был к этому не готов, а теперь согласен. Давай сделаем это сейчас.

Я попыталась освободить руку. Его пальцы разжались без сопротивления. Я отодвинула его и медленно встала.

— Нет, — сказала я тихо, и мне удалось быть дружелюбной. — Теперь я не хочу больше говорить с тобой об этом.

На следующий день позвонил Руди и смущенно извинился за свое необдуманное появление в центре. Он хотел пригласить меня на праздник, но не решился сделать это в присутствии моей матери. Вечером шестого декабря он будет играть Николо[14] для детей членов Сберегательного союза, как бывало уже не раз. Собственно, в этом году он не собирался больше выступать, дети постарше давно узнают его. Будет устроен маленький праздник, после раздачи подарков можно будет приятно посидеть, придет и аккордеонист. Может быть, у меня есть желание прийти?

— Бенедикт там будет? — спросила я.

— Привести его будет нелегко, — сказал Руди, — но можно попробовать.

Венцель Чапек встал, протянул руку к люстре и вывернул одну из двух лампочек. Веранда сразу же как будто сократилась в объеме, стала меньше. Исчезли углы; стены, цвет которых стал теперь неразличимым, надвинулись. Венцель, сам не замечая этого, съежился.

Введение сокращенного рабочего дня на его фирме оказалось для него тяжелым ударом. Это произошло неожиданно, ни совет предприятия, ни профсоюзы ничего не сумели добиться. Венцелю в этом году исполнилось пятьдесят, сокращение коснулось всех пятидесятилетних.

— В вашем случае, Чапек, я бы с удовольствием сделал исключение, — сказал бригадир, — именно ваше умение работать мне бы пригодилось. Возможно, все скоро изменится.

Но на это не приходилось рассчитывать. Фирма получала мало заказов, это Венцель знал из источника вполне достоверного, были и увольнения, в основном среди женщин. Вследствие частичной компенсации зарплаты финансовые потери Венцеля не превышали допустимых границ. Он ведь экономил теперь еще больше, чем раньше. Больше всего проблем вызывало то, что он вынужден был меньше работать. Он просто не мог подавить в себе потребность трудиться с раннего утра до поздней ночи, как привык делать на протяжении многих лет. Ежедневно он вставал в полшестого, делал необходимую работу по дому, готовил завтрак. Руди всегда спал до последнего момента, а Бенедикт спускался иногда с мансарды лишь перед полуднем. Без десяти семь Венцель уже находился на рабочем месте, первый перерыв он не затягивал ни на минуту, в полдень ставил в термошкаф свою эмалированную посуду, осторожно освободив зажим крышки, и ел, как будто это было обязательной программой, однообразный обед. Пиво он пил только вечером, дома. В летние дни, когда они работали на улице, Венцель не укладывал, как другие, рубашку под голову, чтобы немного поспать, он прислонялся к стене и, сидя, наслаждался солнцем и теплом, чтобы позже снова быть в форме. Если нужно было делать что-то трудное, он всегда помогал. Но не выскакивал вперед. Венцель Чапек не мог вспомнить, чтобы работа была ему когда-нибудь в тягость. Он должен был трудиться и делал это без внутреннего сопротивления, работа была неотъемлемой частью его жизни.