Проклятая - Анна Скарфо

Анна Мария сидит дома. На улицу она не вышла. Да и ее родные тоже дома.

Это факельное шествие устроили для нее. Но она на него не пошла.

Это факельное шествие устроили для всех горожан.

По телевизору уже говорили про то, что произошло в Сан-Мартино. В небольшой пресс-центр города Джоя-Тауро[39]приехали журналисты из Рима и Турина. Съемочные бригады прибыли сюда с телекамерами, чтобы осветить как историю девушки, которую сейчас охраняют, так и историю города, обвиняемого в столкинге. «Первый в Италии случай» – такими заголовками пестрят все газеты.

Да, ну а сам город? А вот сам город теперь взбунтовался. «Мы тут не все насильники…»; «Мы осуждаем насилие, это уж само собой, но вот из-за этого заявления Анны Марии может показаться, будто все мы тут замешаны в этом деле, а обвинять целый город – это тоже несправедливо».

Ну и что же сделали горожане?

Горожане вышли на улицы с факелами в руках и оставили Анну Марию дома.

На равных

У меня есть охрана, но я не выхожу из дома. Мне же просто незачем выходить. У меня нет ни друзей, ни работы. Ну и для чего мне тогда выходить? А иногда я думаю о море. Как бы мне хотелось съездить на море: ведь уже скоро лето. Да, но у меня теперь такое тело… я так растолстела. Я потолстела на двадцать или тридцать килограммов, теперь я даже уже и не считаю. Врачи говорят, что это из-за стресса. Мне теперь не хочется ни смотреть на свое тело, ни ощущать его, ни его трогать. И вот теперь я его наказываю. Я его презираю. И даже его унижаю.

И вот тогда у меня проходит даже и желание съездить на море.

Ко мне приходили журналисты. Один из них был из телевизионного ток-шоу «Кто видел?»[40]. Я дала ему интервью, но запретила снимать меня на камеру. Иногда днем я хожу к адвокатессе Розальбе, поиграть с ее собачкой Уго. Или езжу в Таурианову к моей тете Тициане.

Так что даже если у меня и возникает желание куда-нибудь сбежать, далеко мне убежать не удается – и приходится ездить вдоль одной и той же, все той же самой дороги – из Сан-Мартино в Таурианову и обратно.

А вот карабинеры из службы охраны стерегут меня всегда: раздвижную крышу их бронемашины я вижу прямо из моего окна. Карабинеры постоянно сменяются. Они тут все такие деликатные. Некоторые из них знают, почему я оказалась в опасности, а другие – нет. Но никто мне не задает никаких вопросов. А иногда моя мама даже готовит им поесть.

Неужели же вот этим все для меня кончилось?

Неужели же они и в самом деле были моими единственными друзьями? Я говорю «они» и имею в виду тех самых, из той банды. И почему теперь, когда я должна была бы чувствовать себя свободной, я от всех отрезана, живу у себя дома как взаперти, запятнанная и наказанная, хотя никакой суд меня не осудил?

Теперь, когда все знают правду, – теперь для меня почему-то стало еще хуже. Как будто это я оказалась преступницей.

И вот тогда я начинаю сомневаться. Пусть даже это и секундная слабость, но я себя спрашиваю: «А как было бы лучше?» Но я всегда и сразу отвечаю себе одно и то же: «Лучше уж это, лучше, как сейчас». Мне плохо, и всей моей семье плохо, но сейчас все равно лучше. Лучше уж сидеть у себя дома как в тюрьме, чем ехать с ними за город, в какой-нибудь дом, чем чувствовать их тела, чем постоянно всего бояться. Правда, я и сейчас боюсь, но это совсем не тот страх, как раньше: тогда мне приходилось молча им давиться, чувствуя под собой землю деревенской дороги и глотая пыль ковриков их машин.

Но вот зато с моим нынешним страхом я могу бороться с открытым забралом. Мы можем сражаться на равных. Или почти на равных.

Я скачиваю музыку на мобильный. Смотрю телевизор. И не хочу ничего делать.

Включаю мобильник и слушаю песни, которые я туда закачала. И даже больше: я почти всегда слушаю одну и ту же песню:

Non basterà settembre per dimenticare il mare,le cose che ci siamo detti.Non siamo quegli amori che consumano l′estate, che                                  promettono una mezza verità……Mi sento camminare appesa a un filo in mezzo a un                                                                 temporale,aspetto che a salvarmi passi tu…[41]

Поднимая свой лозунг, демонстранты словно скандируют: «Мы протестуем против насилия». Казалось бы, они призывают к диалогу, к солидарности, к христианскому милосердию. Однако они не занимают никакой позиции, никого не защищают, ни с кем не братаются, не требуют правды.

Горожане требуют только одного – требуют тишины, требуют спокойствия, требуют того, чтобы поскорее обо всем забыли.

Демонстранты не задают никаких вопросов. И не ищут никаких ответов.

Горожане считают себя оскорбленными, ворчат и ропщут.

– Это конечно: в том, что она рассказала, есть какая-то доля правды, но ведь она рассказала далеко не все, – слышится один голос.

– Это не наше дело. А с ней… так уж случилось, ничего не попишешь. Я-то иду своим путем, – отвечает ему второй голос.

– И пусть она перестанет жаловаться и говорить, будто мы все тут ее насиловали. Зачем она корчит из себя невинную жертву? Теперь-то она может ходить свободно: никто ей ничего не делает, никто ее не трогает. Даже карабинеры – и они теперь к ее услугам. Так что если бы мы действительно хотели ей что-нибудь такое сделать, то мы бы это и сделали… сразу, – слышится третий голос.

– Нас всех оскорбили и опорочили, навесили на нас ярлыки, – соглашаются все.

Они идут молчаливым факельным шествием, но при этом так вот шушукаются. Как будто шуршат песчинки.

Я – Проклятая

Больше я уже не смотрюсь на себя в зеркало. Не хочу смотреть на свое тело. Годами оно принадлежало им, а не мне. И они делали с ним что хотели. Сначала я еще боролась. А потом все время уходила в себя и пряталась в свое тело, как в пластмассовую коробку. Они могли овладеть только телом, но я, я сама, убегала от них всегда, всякий раз. Убегала – и моим единственным прибежищем становился мой собственный взгляд: там-то они не могли меня отыскать. И я убегала так далеко, что уже не могла найти дорогу назад.

И уже не могла выбраться из этой коробки, из этой защитной оболочки, которую я сама же себе и создала. Я видела перед собой только дорогу, усеянную битым стеклом и глиняными черепками. И я шла по ней без обуви, босиком, совершенно беззащитная. Ну и куда я могла так прийти? Но я столько лет терпела – и вот, все перенесла. Ну а когда мне наконец возвратили мое тело, я от него отказалась. И тогда оказалось, что это уже не мое тело, а какая-то искусственная оболочка, которую я уже не узнаю. Вот потому-то я и не хочу смотреть на себя в зеркало.