Проклятая - Анна Скарфо

Рассказывая эту историю, я не упоминала только о двух вещах – о моем теле и об их лицах. Их как будто бы и не было. Я их видела столько раз, но все-таки никак не могу их описать. По ночам они мне часто снятся. Но снятся мне не лица: мне снится запах земли и апельсинов, пота и сигарет. Мне снятся голоса, мозоли их рук, колючая щетина. Снится их кожа, мешавшая мне дышать. А вот лица… не так уж они и важны. Они просто мужчины – такие же мужчины, как все. И в очках, и лысые, и кудрявые, и с усами. И со взглядом, всегда опущенным в землю, и с длинными зубами, и с сухими губами.

Есть те, кто бунтует из страха. А есть те, кто от смелости. Те, кто начинает жить заново, потому что уже больше не может, потому что он уже достал до самого дна и настало время всплывать. А есть те, которые только мечтают.

У всякого было свое отрочество, а вот у меня его не было. Я себя изничтожила. За те годы я потеряла представление о времени. Все дни стали для меня неотвратимо однообразными, а все ночи были только бессонными.

И вот когда я сказала: «Хватит», я это сказала лишь из любви к сестре, потому что саму себя я давно уже не любила. Да я себя вообще никогда не любила.

И вот только в этом, в одном только этом, я себя и упрекаю.

Да, я сама себя никогда по-настоящему не любила.

Этому меня никто не учил, и я даже не знаю, как мне себя полюбить.

У меня нет любви, а в голове звучит только слабое эхо их проклятий. Нет, они все никак не оставляют меня в покое – точь-в-точь как ледяные фигуры, заполнившие мою голову после той, первой ночи. Они иссушают мои сны и вытягивают из меня все силы.

Проклятая.

Как же мне бывает больно, когда я слышу это прозвище!

Так, значит, своему городу я принесла одно горе, стала для него недоброй вестью? Значит, я для них как прокаженная? И поэтому меня, как всякое злосчастье, не хотят ни видеть, ни принимать, ни слушать? Ну да, гораздо проще меня устранить, словно я – переносчица чумы или словно я могу нарушить их многовековое спокойствие.

Проклятая.

Ненавижу это слово, ненавижу его всем моим существом.

Проклятая.

Это они меня так проклинают. Именно на это они и намекали мне в тот день, когда я подала заявление: они хотели, чтобы я считала себя тем, кто навлекает проклятия. Ну а потом, когда годами тянулся судебный процесс, они намекали мне тоже на это.

Я была изнасилована дважды. Сначала – парнями из той банды. А во второй раз – теми, кто от меня отгораживался, кто меня проклинал, кто мне угрожал; теми, кто хотел, чтобы я признала себя мерзкой, порочной, беспутной.

Так это он, мой родной город, и назвал меня Проклятой.

Это они, его жители, так меня окрестили, намекая на то, что они хотят меня отсюда изгнать и не хотят со мною общаться.

Проклятая.

Оно, это прозвище, звучит как название звезды – звезды, несущей разорение, чуму, бедствия; звезды, которая поглощает у них свет и отнимает жизнь, иссушая все и не оставляя после себя ничего.

Стоит мне только о них подумать – и мне становится страшно.

Я совсем одна.

Я представляю себе бездонное небо – и воображаю себя маленькой звездочкой, без следа исчезающей в глубинах Вселенной. И мне становится холодно.

Неужели же я и впрямь такая?

Проклятая.

Я хочу снять с себя это проклятие, освободиться от этого сглаза, от этой порчи, от этого невезения. Я хочу снова стать свободной.

Хочу научиться любить себя и верить в звезды – в звезды, которым, пока они падали, я загадывала желание. А чтобы это у меня получилось, мне остается только одно: уйти оттуда, где остаются те, кто меня проклинает. Уйти от недоброй вести.

Потому-то я и придумала эту формулу освобождения и постоянно ее твержу: «Я – Проклятая для тех, кто меня испортил, потому что я не остановлюсь, пока не добьюсь справедливости. Я – Проклятая для тех, кто не верит в силу женщин. Я – Проклятая для тех матерей и жен, которые защищают своих мужей и сыновей – из страха, по привычке, по неведению. Я – Проклятая для тех, кто здесь, на моей родной земле, боится разоблачить, разорвать молчание, что-то изменить. Я – Проклятая потому, что ищу любовь».

На площади никого. И только церковь, заполняя собой пространство, кажется живой и тихо дышит при медленном перезвоне колоколов. Из переулка вышел какой-то человек в черном. Он идет, шаркая ногами, и ни на кого не смотрит. Вскоре он исчезает, и площадь опять погружается в молчание. В воздухе разлито ожидание, а над городом повисло рыжее солнце.

В Сан-Мартино-ди-Таурианова чужаки не приезжают. Но отсюда никто и не уезжает.

Город застыл в своей неподвижности.

Послесловие

Вот она какая – история распутницы, которой было всего тринадцать лет. Теперь-то вы все знаете. Или почти все. Во всяком случае, вы знаете достаточно много, чтобы разобраться в сути дела. Ну вот мы и подошли к самому концу нашего повествования.

Как вы уже убедились, все, о чем я вам тут рассказала, происходило только в Сан-Мартино. Вот оно какое, место действия этой истории: площадь с церковью, железная дорога, улицы города… И я не устаю себя спрашивать: ну и сколько всего улиц может быть в моем городе? Пятьдесят? Сто? Да уж никак не больше. И все происходит здесь, всегда здесь, только здесь – между мандариновыми и оливковыми садами. Тут мы все родились и выросли в окружении необузданной, непокорной, буйной и роскошной природы. Здесь только она, эта природа. И еще – городок, жалкая кучка домов. Здесь такое солнце, что, затопив землю в мае, к июлю оно уже все сжигает.

Вот такая вот она, моя Калабрия. Земля крайностей. Земля, на которой люди становятся такими же, как и те поля, которые ее окружают; здесь душа, как и земля, сжимается, становится грубой и черствой, чтобы защититься и от природы, и от человека.

Вот такая вот у нас земля – земля ветров и безмолвия.

И еще это земля чести. Но что такое честь? Как ее здесь понимают? Здесь понимают только одну честь – оскверненную. Правда, если это честь женщины, то ее почти не принимают в расчет. А вот честь семьи, которую нужно защитить, ценится здесь гораздо дороже. А еще больше ценится честь города. Но дороже всего – молчание.

Я чувствую свою вину перед семьей, потому что это именно я виновата в том, что сейчас ей приходится жить такой жизнью. Но в любом случае, я все равно поступила бы точно так же, как и поступила, начиная с того дня, когда я подала заявление.

Мне тяжело смотреть на отца – на то, как он сидит дома без работы и отводит от меня взгляд. Я стараюсь не смотреть и на мать, которая и не хочет сердить его, и пытается защитить меня. У меня сжимается сердце, когда я ласкаю сестренку, и знаю, что и ей, как и всем ее сверстницам, тоже хотелось бы найти себе жениха. Но вместо этого она вынуждена сидеть дома взаперти.