Пленная Воля - Сергей Рафалович

Нужно быть признательным «Петрополису» за издание этой миниатюрной книжечки в 32-ю долю листа. Но это вовсе не означает, что заключающиеся здесь стихи благоухают горним фимиамом. Им не уврачевать истерзанной души! Эти стихи — горькие стихи, и название «Терпкие будни» даже слабо отражает всю их едкую горестность. Моментами это «будни», в которых доходишь до крайнего изнеможения и, задыхаясь, невольно говоришь: ужасная поэзия! Но мы все же принимаем и этот скорбный дар поэта, ибо даже ожесточенное темное сердце в нем в дни пошлых а-поэтических фанфар — наподобие Маяковского! — говорит языком поэзии.

Ужасная книга, но — все-таки книга поэта!

И сам я тоже и помят, и грузен!С налетом серым на виске,И точно шар, забытый в лузе,Всей тяжестью повис в мешке…

Какое гнетущее жуткое признание о самом себе! Но разве мы оттолкнем с пренебрежением поэта в ответ на его даже еще горшие признания о том, что все кончено –

Теперь я знаю: легче петь,Когда до боли сердце стынет,Чем так дышать, и так смотреть,И так безмолствовать, как ныне…

И разве мы отбросим с ожесточением эту книгу, когда прочтем в ней открытое признание поэта перед миром в своей духовной пустоте, в нищете своей, в тщете своего безверия!

Здесь, в Париже, и совсем недавно, в 1926 г., С. Рафаловичем написано такое законченное по форме и внутренне выдержанное стихотворение, как «Моя душа»:

Давно меж нами нет согласья,И наша близость — звук пустой —Но стали мы не в одночасьеТакой несхожею четой.

Былые дни, как лист осенний,Шуршат и памятны двоим;Но зорче я, она — смятенней,И каждый о себе — молчим.

Так повелось: не споря с нею,В том убедился я давно,Что все, чем я теперь болею,Ей непонятно и смешно.

Но сказке самой простодушной,Где о любви идет рассказ,Она не может равнодушноВнимать, и плачет каждый раз.

А я, любивший слишком много,Казню свой опыт старикаЗа то, что в ней, седой и строгой,Такая юная тоска…

Но все же — нет!.. — не все в стихах Рафаловича траур и помпа похорон, не все лишь надгробный плач над собой, и не все отчаяние и беспощадное самообнажение своего небытия. Правда, это было уже давно — там, среди виноградников Тавриды, у склонов гор над татарскими деревнями у Алушты, среди призраков менад и Артемиды, когда у поэта вырывались дифирамбические песнопения —

Он жив, он жив, языческий пэан,Рожденный в рощах Элевзинских,К чужой земле припал великий Пан,И плещет Понт Эвксинский…

Или позднее в Кахетии — под скрип арбы и под тягучие звуки зурны — в стране Руставели, когда поэт вспоминал «стройные песни старины». Или еще позднее, в Тифлисе, — в «недвижный и тяжелый рыжеволосый день», там, среди «отягощенных садов», или в ночь, когда –

Из рук разжатых Август щедрыйАлмазы яркие стряхнетНа сосны черные и кедрыС пылающих высот.

(1921)

Или еще позднее, даже в столь роковом для него Париже, когда были еще отрадой ему

светлые улыбки,Ресниц пушистых трепет зыбкий,И тихие слова любви…

(1923)

И как ни пессимистична, как порою даже ни груба в своем конечном отчаянии эта книга поэта, читая в особенности ее последние страницы, в спокойствии, в тишине душевной, без тоски, оцениваешь как большое достижение сжатые эпиграмматические утверждения, хотя полные и все той же горечи, но умиротворенные и какой-то мудростью.

Вот несколько образчиков отсюда:

Когда на солнце тает лед,Рыбак сурово чинит сети;А счастье — это синий сводНад лужей, где резвятся дети…

Божьего в трудеЛишь то, что он — проклятье Божье…

Но на земле и птицы не поют,А лишь клюют зерно и пьют из лужи.

Любимая однажды изменила,Искусство изменяет каждый час…

Лоллий ЛЬВОВ. «Русская мысль». 1927, № 1.

К. Мочульский. Новые сборники стихов

С. Рафалович. «Терпкие будни».

В. Рождественский. «Большая Медведица».

В сборник «Терпкие будни» С. Рафалович, включены стихи разных периодов (часть их уже была напечатана в книге его «Август» 1924 г.). Иногда стихотворения, помещенные рядом, отделены целым десятилетием (например: «На людной площади» — 1916 г. и «Моя душа» — 1926 года). И все же сборник удивляет цельностью и единством тона. В ранних стихах, эпически-медлительных и торжественных, полных «античного» красноречия в стиле Брюсова:

Торжественной увенчаны луной,Звучат ночные дифирамбы…

уже чувствуется переход к суровой и «терпкой» диалектике последних лет. Исчезает декоративность, тускнеющие краски, меркнут «ризой пышною и зноем отягощенные сады», — догорает «рыжеволосый день». Спускаются сумерки: от чувственного изобилия «Августа щедрого» — остается горсть пепла.

Из многих дней, бесследных, незаметных,Как пыль, как пепел, как песок,Задумчиво плету венок,Себе и миру дар заветный.

Еще недавно — для поэта «сверкало солнце и жужжали пчелы» — мир веселый, блаженный пьянил своим «густым ароматом». И поэт не «говорил» о нем, а «пел». Его поэзия насыщена образами, символами, ритмами: в ней была жажда и жадность; строфы ломились под тяжестью «земных даров». Звучание, преизбыточность, перегруженность, упоение «покровом златотканным». И когда, в какой таинственный «предсумеречный час» — разорвался этот покров? И незыблемость, плотность мира вдруг распалась: он стал «чужим и прозрачно-призрачным», и поэт, доселе «осязавший» мир любовно и восторженно, — отстраняется от него:

Не верь свидетельствам простымНи рук своих, ни глаз, ни слуха.

Обманутый любовник, «обнищавший богач» — видит: его жемчуга — поддельны. Вместо сладостного праздника — «терпкие будни». Мир разлетелся легким дымом — и в темной пустоте — он наедине со своей душой. И по-новому строго и горько пересматривает он свою жизнь. Стихи его больше не «поют». Они — просты, резки, нарочито сухи. От них остается терпкий вкус пепла. Теперь ему не до «божественной игры», не до «звуков сладких». Он подводит итоги: он ведет тяжбу со своей душой. Он обвиняет и защищается: — это суд. Слова его не «живописуют», а определяют. В них острота и точность: строфы сковывают в одну цепь, ни одного ненужного сравнения, ничего для «чувств»; все снято, все отброшено, все принесено в жертву «правде»: «лучи высоких напряжений» обнажили костяк. Стихи — четкие, как чертеж, замкнутые, одинокие. От пьянящего напитка — наслаждений, страстей, надежд — на дне осталась одна капля — терпкая капля воспоминаний.

Какого Божьего судаМне ждать смиренно и уныло,Когда исчезли без следаИ прошлый я, и то, что было?

И разве Судный День страшнейВсех дней моих, пустых и лживых,Бессмысленно несчастных днейИ дней бессмысленно счастливых?

<…>

К. Мочульский. Газета «Звено». 1927, 30 января.