Пленная Воля - Сергей Рафалович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«У Зюлейки тело бело…»
У Зюлейки тело бело,А душа смугла.Над челом белее мелаГолубая мгла.
Губы словно вишень сладкий,Миндали глаза.Целый день играет в пряткиСердце-стрекоза.
Позовешь — не отзовется,А прильнешь к устам, —Нет целебнее колодцаПо святым местам,
Нет забвенее напитка,Яда слаще нет…В тихий сад ведет калитка,А в окошке свет.
Зазывает злая свахаГостя гостю вслед.Говорят, что там АллахаВстретил Магомет.
Тифлис. 1921«Из многих дней, бесследных, незаметных…»
Из многих дней, бесследных, незаметных,Как пыль, как пепел, как песок,Задумчиво плету венок,Себе и миру дар заветный.
Но точно налитый свинцом,Чело мое он клонит долу,И все тоскливей взгляд тяжелыйПод этим блекнущим венцом.
И только в час, когда твоиЯ вспомню светлые улыбки,Ресниц пушистых трепет зыбкийИ тихие слова любви,
Над пылью, пеплом и пескомЦветы поют о синем Мае,И он опять меня венчаетВесенним, праздничным венком.
Париж. 1922«О том, что явственней прибоя…»
О том, что явственней прибояВолны морской, на берегу,Ясней, чем небо голубое,И ярче солнца на снегу;
Что неизбывней зим и весен,Привычней, чем сама земля —Маяк, что виден на утесеС кормы ночного корабля, —
Что в сердце истиной последней,Правдивейшей из правд земных,Горит победно, — только бредниТвердят, невнятны и темны.
А жизнь гудит и мчится мимо,Презрительно на них косясь,Пока из пламени и дымаЛожится серый пепел в грязь.
Париж. 1922«Проеду долгий путь трамваем…»
Проеду долгий путь трамваем,Сойду и за угол сверну.Как легкомысленно мы доживаемНеповторимую весну.
Три деревца и дом старинный,Калитка жалобно скрипит.Июнь. Жара. Весь город спит,Опутан душной паутиной.
Так неподвижен этот зной,Как будто даже время стало.Но не прощаться ли со мнойПридешь туда, где ты встречала?
К разлуке ближе каждый час:Мы не живем, а доживаем.Сегодня я в последний разПроеду долгий путь трамваем,
Тебя окликну со двора,Чтоб ты сошла и дверь открыла.А завтра — это вечера,Когда грустишь о том, что было.
А завтра — это дальний край,Кусок совсем иного мира,Откуда ни один трамвайНе возвращает пассажира.
Париж. 1923«Ночью поздней лечь в кровать…»
Ночью поздней лечь в кровать,Засыпая, Вас назвать,А наутро, в ранний час,Чуть проснувшись, вспомнить Вас.
Ночью, утром, долгим днем,Знать, что мы живем вдвоем,И спешить, как из тюрьмы,Всюду, где не вместе мы.
Жизнь ли это или бред?Только счастья в этом нет.Счастья нет, но, может быть,Стоит счастья — так любить.
Париж. 1923«Кругом поля и роща за рекою…»
Кругом поля и роща за рекою,На много верст другого нет жилья,Над крышей только небо голубоеА под ногами мягкая земля.
Пред домом дуб, старей и выше дома;Три комнаты под низким чердаком;Такая тишина, что с дальнего паромаМне каждый окрик слышен и знаком.
Проходят дни чредой однообразной,Без торопливой, хмурой суеты,И все мои заботы и соблазныВ саду, где птицы, фрукты и цветы.
А в непогоду, если ломит кости,По вечерам и в тихий час ночнойИз шкапа книжного выходят гостиИ о своем беседуют со мной.
Милы мне сказки о любви и славе,Но сказки не нарушат мой покой.Так счастлив я, что не могу представитьИную жизнь, счастливее такой.
Но если б явью стали эти бредни,Как скоро наступил бы — знаю я —Тот день, когда б я жаждал, чтоб последнимОн был из дней такого жития.
Париж. 1923III
«Так повелось, что стали нам жилищем…»
Так повелось, что стали нам жилищемКабак и постоялый двор.Не люди мы, а пыль, и на кладбищеНас выметут как сор.
Никто, вздохнув, не скажет: помер!Не перекрестит лба;И тотчас в опустевший номерЧужая ввалится судьба;
И снова этой жизнью голойТам заживут, как мертвый жил,Когда с усмешкой невеселойЕе бесстыдно обнажил
И не оставил даже тряпки рваной,Чтоб наготу свою прикрыть,Перевязать живые раныИ кровь запекшуюся смыть.
Берлин. 1923«Старый дом сожжен дотла…»
Старый дом сожжен дотла,На просторе ветер веет.Только черная зола,Только дым золы чернее.
А кругом, со всех сторон,Ширь земная, золотая.Только синий небосклон,Только птиц залетных стая.
К солнцу, к воле все пути:Как не верить яркой яви?Только — некуда идти,Только — нечего оставить.
Нет порога, нет замка,Нет межи на Божьей ниве.Только прежняя тоска,Только прежнего тоскливей.
Берлин. 1923«Я не коснусь твоих волос…»
Я не коснусь твоих волос,Ни скорбных губ, ни кисти длинной;И вот опять домой принесВ глазах померкших страх звериный.
Грохочет издали трамвай,Рожки ревут все реже, реже.На столике остывший чайИ черный хлеб, уже несвежий.
Здесь угол мой, и ночь, и тишь.Я пробуждаюсь понемногу.А ты, мой щедрый день, стоишь,Приткнувшись к темному порогу.
Берлин. 1923«Это знают черный дуб и ясень…»
Это знают черный дуб и ясеньПред моим окном;И звезда, что падает и гаснетНад ночным прудом;
Газовый рожок на перекресткеИ пустой вокзал;Да еще дымок от папироски,Что попал в глаза.
И всего, конечно, лучше знаетЖенщина на улице ночной,Та, чей облик мне напоминаетОб иной, иной.
Подошла, но слова не сказала,Стала зябко кутаться в платок.А пред нами тонкой струйкой алойОкровавился восток.
Берлин. 1923«Есть на плече у Вас такое место…»
Есть на плече у Вас такое место,Где сохранится след моей щеки.На самом узком ложе нам не тесно,Когда колючей мглой полны зрачки.
И на губах своих уверенно ищу яНавязчивый и горький вкусМучительного поцелуя,Похожего скорее на укус.
Но отчего такая дикость волчья,Что друг от друга нежных слов не ждем,Что в самый острый миг я заклинаю молча:Не ошибитесь в имени моем.
Берлин. 1923«В моих глазах безумья нет…»
