Пленная Воля - Сергей Рафалович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Есть на плече у Вас такое место…»
Есть на плече у Вас такое место,Где сохранится след моей щеки.На самом узком ложе нам не тесно,Когда колючей мглой полны зрачки.
И на губах своих уверенно ищу яНавязчивый и горький вкусМучительного поцелуя,Похожего скорее на укус.
Но отчего такая дикость волчья,Что друг от друга нежных слов не ждем,Что в самый острый миг я заклинаю молча:Не ошибитесь в имени моем.
Берлин. 1923«В моих глазах безумья нет…»
В моих глазах безумья нет,Но стали впадины глубоки,И тающий, неверный светНа бледные ложится щеки.
Я не молюсь, но все — мольба:И взгляд тяжелый, и дыханье,И в крепко стиснутых зубахТакое терпкое молчанье.
Теперь я знаю: легче петь,Когда от боли сердце стынет,Чем так дышать, и так смотреть,И так безмолвствовать, как ныне.
Берлин. 1923«Тихо, пусто, как в могиле…»
Тихо, пусто, как в могиле,Ночь огромная черна,И фонарь, что у окна,Верно, с час как погасили.
Значит звезды побледнелиИ дневной забрезжит свет.Тело сонное — в постели,Но души со мною нет.
Каждой ночью бродит где-то,Каждой ночью плоть мертва.Вот мелькнет полоска света,Синей станет синева.
Что мне делать с грузным телом,С беспокойною душой?Чья нам воля повелелаВместе жить одной судьбой?
Разве знаю, что им надо?Разве помнят обо мне?Свежей, утренней прохладойВеет в чуткой тишине.
Уж не долго мне осталосьБыть без них самим собой.А смертельную усталостьДень рассеет голубой.
Берлин. 1923«Для малого я столько знаю слов…»
Для малого я столько знаю слов,Ни одного, чтоб рассказать большое,У ветра, вечера и городовКосноязычие такое.
В шуршащем сумраке церквей,Глядят со стен святые лица;Но серый блеск твоих очейСлепит и не дает молиться.
И тайну строго я храню,Не оттого, что тайне верю;Но ветру, морю и огню,И дням — гудеть, как рыкать зверю.
И только серый блеск очей,И губ раскрытых содроганье,И в тишине пустых церквейЛампад негаснущих мерцанье
Со мной безмолвствуют о том,Что стало потом, желчью, кровью,Сладчайшим и мучительным грехом,Который мы привыкли звать любовью.
Берлин. 1923«Я помню осенью дождливой…»
Я помню осенью дождливойНа узкой улице высокий дом,И комнату во двор с большим окном,И женский взгляд, спокойный и пытливый.
И это все, и большего не надо.Так возникает мир из пустоты.От одного, еще чужого, взглядаЛегко сердцам заговорить на ты.
А через месяц будет день последний:Вокзал, вагон и быстрое прости;Останутся на рельсовом пути,Где поезд был, одни пустые бредни.
И буду я по улицам кружить,Где так недавно мы бродили рядом.И это все. И большего не надо.Но только — с этим очень трудно жить.
Берлин. 1923«Два слова есть: любовь и расставанье…»
Два слова есть: любовь и расставанье,Они звучат как строгий перезвон.Лихая доля тем, кто обреченИх сочетать в одно повествованье.
Но говорить: люблю! Но говорить: прощай!Не вправе, кто не выстрадает право,Кого не мчит по городу трамвайВ небытие за первою заставой.
Судьба завистлива, а жизнь горда,И темные вкруг нас роятся сипы:Грохочут молоты, скрежещут пилыИ в глубь земли уходят поезда.
На что нам труд, и подвиги, и слава?Приюта нет и некуда идти.Но говорить: люблю! Но говорить: прости!Не вправе, кто не выстрадает право.
Берлин. 1923IV
«Какого Божьего суда…»
Какого Божьего судаМне ждать смиренно и уныло,Когда исчезли без следаИ прошлый я, и то, что было?
И разве Судный День страшнейВсех дней моих, пустых и лживых,Бессмысленно несчастных днейИ дней бессмысленно счастливых?
Париж. 1925Тело
Оно рычит от голода и жажды,А сытое резвится или спит,Но твердо знает, что живет однаждыИ мертвого ничто не воскресит.
Все было бы и просто и прекрасно,Но дьявол позавидовал емуИ посулил за подвиг ежечасныйБессмертье, непонятное уму.
Париж. 1925«Живут у вас поденщиками звери…»
Живут у вас поденщиками звери,В стеклянных клетках молнии горят,И боги с видом пьяных подмастерийО заработной плате говорят.
Но будни надо облекать в отрепьяИ жить опасно яростной душой:Так разрушительно великолепьеЛесных пожаров и любви большой.
Париж. 1925«Поминки справил я под Новый год…»
Поминки справил я под Новый годНе радостно и не уныло.Таков закон: вовек не оживет,Что полнотой и смыслом жизни было.
Ты не нужна для счастья моего,И пропастью меж нас легло молчанье.Но вот бывает, что слышней всего, —Всех кликов жизни, — вздох воспоминанья.
Париж. 1925«Завидна людям жизнь моя…»
Завидна людям жизнь моя,Но за полсотню лет забвенныхНи разу не было, чтоб яСказал: пребудь, о миг блаженный.
Когда на солнце тает лед,Рыбак сурово чинит сети;А счастье — это синий сводНад лужей, где резвятся дети.
Париж. 1926«Всю жизнь трудиться, чтоб прожить…»
Всю жизнь трудиться, чтоб прожить,Рожая, выть, как воют звери,И жалкой долей дорожить,И жадным заповедям верить.
Легко и просто им гудетьТоржественной и властной ложью;И все же: Божьего в трудеЛишь то, что он — проклятье Божье.
Париж. 1926«Мое окно на уровне земли…»
Мое окно на уровне земли,Пустынный двор глядит в пустые стекла.Когда дожди осенние прошли,Казалось мне: душа насквозь промокла.
Легко войти и в дом, и в жизнь мою,По лестницам взбираться много хуже.Но на земле и птицы не поют,А лишь клюют зерно и пьют из лужи.
Париж. 1926«Все марево: дела, мечты и знанье…»
Все марево: дела, мечты и знанье,Одни не тают с былью вековойЛюбви мучительной очарованьеИ мастером запечатленный строй.
Они пребудут над моей могилой,И горестный забудется рассказ:Любимая однажды изменила,Искусство изменяет каждый час.
Париж. 1926«Когда безжизненное тело…»
Когда безжизненное телоОбмыв, оплакав и отпев,Запеленали в саван белыйИ закопали, — Божий гнев
Его архангельской трубоюВоззвал из гулкой темноты:«За жизнь, что прожита тобою,Как предо мной ответишь ты?»
И тело глухо отвечало:«Не знаю я, как жизнь прошла;Я радовалось и страд ало,И в этом я не вижу зла.
Но так мгновенны все соблазны,Но так забвению, что мертво,И так все дни однообразны,Что я не помню ничего».
В руке Петра ключи звенели,И жадный гул земли притих.«А, ты, душа живая в теле,Ответишь ли за вас двоих?»
Душа от грозных слов взметнулась:«Ненужной телу я была.И с ним не споря, завернулась,Как в белый саван, в два крыла.
А то, что до меня проникло,Во тьме тревожной и пустой,Я с давних пор считать привыклаНенужной миру суетой».
Презрительно их слушал третийИ были очи, как мечи.«За вас обоих тот ответит,Кто жизни вас не научил».
А Петр шептал: «Проснитесь, дети».И поднял райские ключи.
Париж. 1925Из сборника «СЕМИ ЦЕРКВАМ. ПОЭМЫ» (Берлин, 1923)
