Пленная Воля - Сергей Рафалович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Как муравейник мир кишит…»
Как муравейник мир кишит,Как сыч в дупле от жизни прячусь,И в ночь гляжу, и от душиНе засмеюсь и не заплачу.
И знаю, люди говорят:Он равнодушен и разумен,И в меру сыт, и в меру свят,Полукупец, полуигумен.
И люди правы. С детских летДля их труда, для их забавыВо мне ни слез, ни смех нет,И если нет, то люди правы.
Но ты, чья бурная веснаНасыщенней любого лета,Чья плоть, как сумерки, темна,А взгляд, как нежный луч рассвета,
Ведь ты не скажешь никому,Что безрассуден друг далекий,Что жадно он глядит во тьму,Где тает призрак светлоокий,
Что грех и подвиг — лишь словаБез оправданья и значенья,Что одиноко лечь в кровать,Быть может, злейшее мученье.
А если скажешь, промолчиО том, что это наша доля,Что мы одни, как сыч в ночи,Как ветер средь пустого поля.
«Святой Никола ищущим поможет…»
Святой Никола ищущим поможет,Пантелеймон болящих исцелит.Но я молюсь все истовей и строже,Чтоб замолить блаженный грех любви.
Когда душа проклятой муке радаИ плоть моя как лук напряжена,Мне помощи угодников не надо,Чтоб злую чашу осушить до дна.
И вот стою, обретший, утоленный,Безрадостно свободный от оков,И в тишине души опустошеннойНемое бремя двух земных грехов.
Еще звенят распавшиеся звенья,Но мертвый звон сердца не оживит.Не искуплю я светлый грех забвенья,Не замолю я темный грех любви.
Париж, 1923Из сборника «ТЕРПКИЕ БУДНИ» (Париж, 1926)
Мелите
I
«Сверкало солнце и жужжали пчелы…»
Сверкало солнце и жужжали пчелы,Горячий ветер в листьях шелестел,Гудел с ним на море прибой веселыйИ скалы, точно груды обнаженных тел,Недвижных и трепещущих блаженно,Одною жизнью жили со вселенной.Но день бледнел, бледнел и гас,Пока не наступил предсумеречный часНа склоне дня, на зыбкой грани мрака,Тот час, который мы зовемНе ночью и не днем,А часом между волком и собакой.Стихал прибой, тускнел закат,Улегся ветер, смолкли пчелы;Густой и пряный ароматНакрыл плащом незримым долы.Все четким стало и чужим,Прозрачно-призрачным и жутким,И притаился — недвижим —Весь мир земной, и сердце с ним,Как странник медленный и чуткий.Немая, светлая тоскаНеслышно в душу проникала;И вдруг, острей, чем сталь клинка,Мелькнуло острой мысли жалоИ боль глубоко в плоть впилась.О старость, старость, не тебя лиВпервые слух и взор объялиВ тот напряженно-тихий час?
Алушта. 1917«Не верь свидетельствам простым…»
Не верь свидетельствам простымНи рук твоих, ни глаз, ни слуха…Над крышей вьется легкий дым,Жужжит за плотным ставнем муха;
Потертый, кожаный диванПросторней и свежей постели,И пыльный томик — Мопассан —Лежит нетронут две недели;
Усадьба спит полденным сном,И лишь порой, неугомонный,Мальчишка тонким голоскомС реки пронзает воздух сонный.
Все это было много разИ так привычно, так знакомо;Но стали сказкою для насЗаглохший сад со старым домом.
Не верь ни слуху, ни глазам:Улики нет былому мигу;Мы жизнь читаем по складам,Как дети маленькие книгу;
И лишь иным бывает знакИ явен темный лик мгновений,Как обнажают наш костякЛучи высоких напряжений.
Париж. 1925«Должно быть, в карты или в кости…»
Должно быть, в карты или в костиИли побившись о заклад,Я проиграл лихому гостюВсе то, чем стал бы я богат.
Когда и как случилось это:В бреду ли или с пьяных глаз?..Но час расплаты — черный час —Наверно, был отмечен где-то.
Все чаще в жуткой мгле ночейИ днем средь гула городскогоМелькает взгляд — не знаю, чей, —Звучит неявственное слово.
И что печали прежних лет,Тоска разлук и скорбь утраты,Когда на сердце горя нет,И все ж оно тисками сжато?
Давно не помнит ни о чемИ только бьется торопливо,Как будто за моим плечомРасчета ждет игрок счастливый.
Париж. 1925«Как жемчуга поддельного мерцанье…»
Как жемчуга поддельного мерцанье,Утеха обнищавших богачей,Остались мне одни воспоминаньяМоих былых и подлинных страстей.
И где они, доверчивые жены,Мгновенные попутчицы мои,Восторг томительный ночей бессонныхИ щедрая безудержность любви?
Они ушли, к другим или в могилу,Ушли они, как молодость прошла,И только память с верностью постылойЕще глядит в пустые зеркала.
Но я живу и памяти не верю,Гостей приблудных в гости я не жду,И пусть они скулят за темной дверью, —Не выйду к ним и в дом не поведу.
Мне жизнь была причудливой затеей,И в мудрости я не был уличен;Но твердо знаю, что всего глупееЯ буду в день моих же похорон.
Париж. 1925«Есть краткий миг, когда сильнее смерти…»
Есть краткий миг, когда сильнее смертиПышнее жизни нищая любовь,И кажется, что жернова часовСудьба неугомонная не вертит.
Но миг пройдет, как все проходят миги,Очнемся и увидим, что кругомНичто не изменилось: те же книгиВдоль стен и тот же грохот за окном;
Привычный голод в утомленном теле,И холодно и стыдно быть нагим;И каждый шаг, когда сойдем с постели,Ведет туда, где рок неумолим.
Гудит толпа, снуют автомобили,Как проститутка город разодет;И денег хмуро ищем на обед,Забыв о том, как царственно любили.
Париж. 1924«У модных лавок, где бока…»
У модных лавок, где бокаМне отдавили парижане,Я в стеклах вижу двойника,Каким он был бы на экране;
И бледность строгую свою,И рот с усмешкою короткой,И взгляд упорный узнаю,И торопливую походку.
Когда под низким потолкомЗаснув, себя я вижу в небе,Мне так же облик мой знакомИ соблазнительно враждебен;
И возвратясь издалека,С усильем тяжким отстраняюТакого точно двойника,Каких в витрине оставляю.
Оставил там, где пустота,И не оставил — уничтожил;И снова — улиц пестрота,Толпа, и я, ни с кем не схожий.
Но тщетно разум шепчет мнеПро сонный бред и отраженье:В его словах, как при луне,Одно сплошное наважденье.
И надо где-нибудь присестьИ, выпив кофе подогретый,В газете биржу перечесть, —Чтоб вновь поверить жизни этой.
Париж. 1925«Рояль, бандура, барабан, и скрипка…»
Рояль, бандура, барабан, и скрипка,И резвая трещотка с бубенцом.Их пятеро, чернявых с кожей липкой,И много нас внизу, полукольцом.
Мы слушаем, глядим, сейчас запляшем,Запляшем так, как пятеро хотят;Их бойкий лад хмельней, чем зелья наши,И прямо в кровь струится этот яд.
Пять лет войны, семь лет, ни с чем не схожих,Расплаты с прошлым, худшей, чем война, —Не оттого ли бредом чернокожихЕвропа, как дикарь, упоена?
И следуя за юношей безусым,Прильнувшим к даме с задом битюга,Должны мы трепыхаться, как зулусы,Зажарившие пленного врага?
Париж. 1925«Двенадцать раз, затем еще двенадцать…»
