Пленная Воля - Сергей Рафалович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Огни, как висельники на столбах…»
Огни, как висельники на столбах,Скатились сверху и повисли;Остались небеса впотьмах,А люди мечутся без смысла.
Осенний дождь лениво моросит;На улицах не воды, а водица.Куда спешить? Ты только попроси:Любая тут окажется столица.
Париж, Константинополь, Петербург —Имен огромных смена.Но все вот тут, вот тут, где вдругПо щиколотку стала жизнь, не по колено.
«Вы пишете, придвинувшись к столу…»
Вы пишете, придвинувшись к столу,Я вижу плечи и затылок,И черного журавлика в углуСтола. Все это не однажды было.
Но дни стеклись в глубокий водоем,Былые дни и день грядущий тоже,И этот час мы вновь переживем,Когда для нас давно он будет прожит.
С открытыми глазами я дремлю:Уж мы не здесь, но вместе, вместе;И слышу: «Что такое — nachster?»И вместо: ближний — говорю: люблю.
«Все так, все так. Мы говорим: сегодня…»
Все так, все так. Мы говорим: сегодня.Согласно наши тикают часы.Над головами голубой приподнятНебесный свод. Я в меру сыт,
Как Вы, обедом слишком скромным,И за работу примемся вдвоем.А вечером с усилием огромнымСтраницы две французские прочтем,
И оба изумимся, что так ясноРука умеет отвечать руке,Что безнаказанно и просто уст безгласныхПрикосновенье дерзкое к щеке;
Что так легко и так непостижимоДва тела дышут заодно,Что звездный мир земное имяДля каждого струит в окно.
Все так, все так, и все неотвратимо,И все неотвратимейшее лжет:Недвижный свод небес, толпа, что мчится мимо,И губ желанных терпкий мед.
И только то, о чем никто не скажет,Никто из нас, другому ни себе,Что нас ничем, ничем живым не свяжет,Но чем мой взор, быть может, голубел,
Что не имеет имени земного,Раз имя стало именем чужим —Огромное, неназванное словоКак истину вместить мы не хотим.
И не вместим, и сердцу не позволимПрислушаться и трепет услыхатьЕще до сердца не дошедшей боли,Такой большой, как Божья благодать.
«Солнце встало за рекой…»
Солнце встало за рекой,Скот угнали со двора.Машет белою рукой:«Здравствуй, милая сестра».
«С добрым утром, с новым днем», —Звонкий слышится ответ:«Что посеем, то пожнем,А болтать досуга нет».
Встречу дню бежит одна,Торопясь и хлопоча.А другая — у окна,Воска яркого свеча.
Словно улей, мир гудит.Плотно замкнуто окно.А душа моя твердит,Что любовь и жизнь — одно.
«На улице мороз, на улице метель…»
На улице мороз, на улице метель,И ночь глядит незрячими глазами.В на темную могилу, в тихую постельУкрылись мы, как звери в теплой яме.
И телу хорошо, во мгле, в тепле, в любвиПод одеялом зимним к телу прислониться.В блаженной сытости оно благословит,Что умерло сейчас и даже не приснится.
Да, телу хорошо. Но смотрят мне в глазаГлаза печальные и полные укора.Что сделал я плохого, что сказал,Чтоб заслужить тоску такого взора?
А рядом спит молчальница моя.Устала ты, и утро будет скоро.И утром ты не вспомнишь, как тебяПытала ночь таким же злым укором.
«Жесткий пламень, смуглый воск…»
Жесткий пламень, смуглый воск,Стебель черного тюльпана.В душном сумраке волосЗапах тмина и бурьяна.
Алый мак в твоей грудиДышит — словно сердце бьется,И рудая кровь гудит,Как родник на дне колодца.
Алый цвет и алый гудОт знамен, и пуль, и трупов,Оттого, что дни бегутИ в уста нас жалят тупо.
Но светлы твои глаза,Точно сон все то, что было,Оттого, что их слезаБожьей Матери омыла.
Из сборника «АВГУСТ» (Берлин, 1924)
Ольге
Заря
Стряхнув, как ризу, сон ночнойИ тьму, как полог, раздвигая,Она белеет предо мной,Чуть зримая, почти нагая.
Бледней, чем смертный грех, лицо,Светлы, но не сверкают очи;Лежит вкруг бедер пояс ночи,Как серебристое кольцо.
Но кто-то радостный и грубый —Не знаю: бог иль человек? —Живую плоть мечом рассекИ жадно окровавил губы.
Еще немотствуют устаО том, что будет слишком рано.И рдеет алая чертаНезаживающею раной.
Ночь
Пришли и стали тени ночи…
Я. Полонский
Пришла и стала за окномСтыдливой, тихою черницей,Блистая лунным ночником,Мерцая звездной плащаницей;
Прильнула к звонкому стеклуС глухой и жадною мольбою,И мягким ложем стелет мглуВокруг себя и под собою.
Не разглядеть ее лица,Не слышно тающего зова,Но синий блеск ее венцаКак звон несказанного слова.
И тщетно все, что день воздвигСамоотверженно и строго:Унылый подвиг, мудрость книг,Любовь, и долг, и вера в Бога;
Но там, где ходит за окном,Мерцая звездной плащаницей,Притоном будет каждый домИ каждая жена — блудницей.
«Быть тяжелей соленейшей воды…»
Быть тяжелей соленейшей водыИ погрузиться в глубь морскую,Где неподвижны пышные садыИ ни о чем вовек не затоскую;
Тяжелым стать, как налитый кувшин,Глухим и тусклым в тишине бесцветной,И на далекий гул земных годинНе отзываться радостно и тщетно.
К чему глядеть на зыбкую волнуИль челноку свое доверить тело?Вчера тошнило, завтра утону,Сегодня мне все это надоело.
И зыбь, и рябь — унылая игра,Пустое щекотанье эпидермы;И каждому когда-нибудь пораНайти приют устойчивый и верный.
«На желтоватом лоскутке, по ленте…»
На желтоватом лоскутке, по ленте,Из букв печатных набраны слова;Пятнадцатое — имя: Иннокентий;А первое, меж цифрами: Москва.
Вчера писалось это на Арбате,И сколько сотен длинных верст прошло.Я только что лениво сполз с кровати,И небо мутно, как в окне стекло.
И вдруг — Москва и друг мой, Иннокентий,И срок так краток, что, наверно, естьЖивой и теплый след на узкой лентеИ не застывшая в словах застывших весть.
Так краток срок, как будто время тает,Недвижное пространство растеклось,И вечность — в пролетевшей птичьей стае —Меня крылом задела сквозь стекло.
«Люби — приказанье; а вот: полюби…»
Люби — приказанье; а вот: полюби —И просьба и вызов. В мохнатой папахеХорей, словно воин, шагая, трубит,И плавной стопою скользит амфибрахий;
В объятья свои замыкает миры;Меж тем как напыщенный шествует дактильИ гордо подъемлет для шумной игрыТо меч деревянный, то факел из пакли.
А следом за ними, спеша и кружась,Как быстрые фоксы за гунтером строгим,Стихи без размера плетут свою вязь,Вразброд убегают с проезжей дороги.
Какой разношерстный и дикий народ.Но странный порядок в его суматохе.Не так ли ходили в крестовый походИ странствуют пестрой толпой скоморохи?
«Во всех делах есть смысл и цель…»
