Пленная Воля - Сергей Рафалович

Из сборника «ТРИОЛЕТЫ» (Петроград, 1916)

Исаакий

В землю врос пятой тяжелойзлатоглавый богатырь.Горы снежные и долыпридавил пятой тяжелой.Но до Божьего престола,толпам верный поводырь,воздвигает крест тяжелыйзлатоглавый богатырь.

Наводнение

Ветер с моря. Воет буря.Ощетинилась Нева.Очи пасмурные щуря,над водою воет буря.Лоб увенчанный нахмуря,Петр глядит на острова.Не с заката ль эта буря?не изменница ль Нева?

Царский домик

Царский домик — на Фонтанке,над Невою — царский дом.Знают дети, знают нянькицарский домик на Фонтанке.На другой глядят мещанкии зовут его дворцом.Царский домик на Фонтанкене слыхал про царский дом.

В деревне

Речонка просто так себе,и лес как лес, и нива нивой.Течет покорная судьберечонка просто так себе.И лепятся изба к избе,друг с дружкой схожие на диво.Взгрустнулось просто так себепред ручейком, избой и нивой.

В Малороссии

Два вола в одной запряжке,вялый окрик: цоб-цобэ.И плетутся, ляжка к ляжке,два вола в одной запряжке.Роем носятся букашки,осы жалят… Чтоб тебе…Если б не был я в запряжке,как бы цокнул: цоб-цобэ.

Медный всадник

Взметнув коня на горной круче,он топчет медную змею…Плененный, гневный и могучий,дыбится конь на горной круче.Куда прыжок: в Неву иль в тучи?Но я ль безумца осмею,кто растоптал на горной кручеземную мудрость, как змею?

На родине

А на родине моейи весна, да лучше вашей.Нет нигде таких ночей,как на родине моей.Там и сумерки светлей,и рассвет и полдень краше.А на родине моейи любовь — получше вашей.

Бабье лето

Скоро будет песнь допета:не пора ль закрыть окно?Как луна ущербна эта,скоро будет песнь допета.Но не плачу. Бабье лето,может быть, мне суждено.И пока не жизнь допета,рано мне закрыть окно.

После смерти

Когда не будет сердце биться,струиться — кровь, глаза — глядеть,и мысль упорная — трудиться,и грудь — дышать и сердце — биться, —ужели сумрачная жницаменя замкнет в глухую клеть,где сердцу близкому не биться,очам любимой не глядеть?

В кровати

Я ищу в твоей кроватитела неостывший след.Теплоту твоих объятийя ищу в пустой кровати.В синем ты ушла халатесовершать свой туалет.И лежит со мной в кроватитвой нагой и жаркий след.

Любовница

Я не дама, я — служанка,ты не раб, <а мой жокей>.Герцогиня иль мещанкастала я твоей служанкой.В буднях жили мы изнанкой,и на людях ты — лакей.Но в постели я — служанка,<ты — горячий мой жокей>.

Апашка

Ты зовешь меня, апашка,на обычную любовь.Грудью мягкой, жирной ляжкойне прельстит меня апашка.Но сквозит в ее замашкахпролитая дважды кровь.Я пойду с тобой, апашка,испытать твою любовь.

Страсть

Знаю все, что будет с нами,только вас не знаю я.Не сердцами, но теламизнаем мы, что будет с нами.Ведь весна не за горами,в жилах — жаркая струя.И одна постель под нами,где тебя узнаю я.

Из сборника «СЛОВА МЕДВЯНЫЕ» (Тифлис, 1919)

Мелите Зеленской

посвящается эта книга стихов,

которые ей милы, хотя не все написаны ей.

«От близких и дальних таиться…»

От близких и дальних таиться,Горящие взгляды гаситьИ каждое слово казнить,Где пламень души золотится;

Бессчетно часы отдавать,Томясь от бесцельных скитаний,И краткие миги считатьТревожных и редких свиданий;

Как будто по праву стоятВсе люди живые меж нами,Пытливо нам в очи глядятЧужими и злыми глазами;

Как будто из бездны и тьмыВосставши, любовь нас связала;Как будто им судьи не мы,Чье сердце, как зарево, ало.

Пред нами, печален и строг,Чей лик осиянный мерцает…Простит недостойного Бог —Любовь никогда не прощает.

Из сборника «ЦВЕТИКИ АЛЫЕ» (Тифлис <1919>)

Дочери моей Ольге

…А за стеною, радостный и звонкий,Мне слышен голос дочери моей…

В Сионском соборе

Я узнавал ее чертыВ иконописных, темных ликахСвятых отцов и жен святыхВ соборах древних и великих.Она глядела на меня,Мерцая ризою чеканной,Сквозь сумрак прожитого дняИ на заре еще туманной.Я верил ей, но не постиг,О чем уста ее молчали,Ни в осиянный счастьем миг,Ни в черные часы печали.В соборе древнем я стою,Земля в смятении великом,Тоску свою и не своюПринес я к темным, скорбным ликам.Но не со стен глядит она,Не с высоты иконостаса,Где набожный писал монахИ Богородицу и Спаса;Со мною рядом, средь толпы,Державным бременем смущенной,Я вижу лик моей судьбы,Как я, коленопреклоненной.

Из сборника «ЗГА» (Берлин, 1923)

Тебе, кого назвать не смею.Кого недаром згой зову,Мой бред — во сне и наяву.Моя тоска — что делать с нею?Но слов невнятных не толкуй,Не заблудись в их темной чаще:Ведь самый горький поцелуйДля нас речей сладчайших слаще.

«Совсем не я — мой темный бред бормочет…»

Совсем не я — мой темный бред бормочетИ что бормочет — нашептала ночь.Как хорошо я знаю эти ночи,Когда тяжелых снов не превозмочь,

Когда они, густой, лесною чащейНадвинувшись на тесную кровать,От тела к телу, точно мост дрожащий,Неверную протягивают гать,

Куда и зверь не ступит без оглядки,Где ни один не остается следИ так навязчив прели запах сладкий,Что отойти ни сил, ни воли нет.

Ведь то не я, и вовсе то не речи:Звериный рык, звериное чутье;И верно, даже облик человечийУтратило обличив мое.

И хоть не я — могу ли отпереться?Бормочет ночь и не дает мне спать.Но странно, что проходит через сердцеУдушливая, вязкая тропа.

«Огни, как висельники на столбах…»

Огни, как висельники на столбах,Скатились сверху и повисли;Остались небеса впотьмах,А люди мечутся без смысла.

Осенний дождь лениво моросит;На улицах не воды, а водица.Куда спешить? Ты только попроси:Любая тут окажется столица.

Париж, Константинополь, Петербург —Имен огромных смена.Но все вот тут, вот тут, где вдругПо щиколотку стала жизнь, не по колено.

«Вы пишете, придвинувшись к столу…»