Отражения - Виктория Яновна Левина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Её муж был племянником короля одной из арабских стран, а девочка изо всех сил скрывала своё замужество от родных.
И правильно делала!
Потом, впоследствии, когда всё открылось, её родители лишились своих ответственных работ. Такие это были времена. Браков с «империалистами» не прощали.
А в то лето я договорилась с Наташей, что они с мужем обязательно приедут ко мне в Москву. Инкогнито. И что я тайно поселю их в своём общежитии. Тайно, потому что в моём институте контакты с иностранцами были строго запрещены.
Шла последняя неделя августа.
Глава 9
Картошка
В деканате освобождения от осенней повинности никому не давали.
«На картошку едут все, кто в состоянии ходить!» – так, или примерно так, звучал ответ в деканате для тех, кто сомневался в своих физических возможностях работать осенью в поле под проливным дождём и ветром, в грязи, в холоде, в атмосфере непрестанного тяжёлого мата аборигенов Подмосковья.
Я же, хоть и была из числа таких же сомневающихся, в деканат не пошла, собираясь испытать себя и на этом рыцарском жизненном турнире. На самом же деле, речь шла не о турнире, а о вещах намного более прозаических.
Каждому студенту выдавали ватник, сапоги, рукавицы.
У каждого были свои задачи. Кто-то выбирал клубни картошки, идя вслед за техникой, выворачивавшей землю наизнанку жирным пластом. Кто-то собирал эти клубни в мешки, а кто-то, чьи физические данные не позволяли работать, согнувшись, долгие часы на поле или таскать тяжести, то есть, такие кадры, как я, ставились на конвейерную ленту, которая поднимала поток движущихся картофелин в подходившие самосвалы.
Нас было двое: я и один прооперированный, после аппендицита. Наша задача состояла в сбрасывании с ленты конвейера мусора, коряг и дохлых крыс. И если с мусором и корягами дело обстояло более или менее терпимо, то с крысами… Каждый раз, когда мне приходилось брать такую мёртвую тварь за хвост и сбрасывать её в ящик для отходов, я была на грани обморока.
Разве что ленивый не издевался над моей тонкой организацией духовной структуры, видя, как я брезгливо, рукой в перчатке, брала рассечённую лопастями комбайна крысу и сбрасывала её в ящик.
Впрочем, я смеялась вместе со всеми, смирившись с безысходностью положения. Работали все: студенты, работники деканата, научный состав кафедр. Картоха текла сплошным потоком в закрома Москвы на нужды тех же студентов, чиновников, профессуры.
– Эй, ты, гниль! Ну как, справляешься? – мой друг Шурка стоит передо мной, улыбаясь.
Это он любя. Называет меня ласково «гнилью» после того, как проявилась моя необычная особенность падать в обмороки при малейшем душевном стрессе: от обиды, от крика, от матерных слов. Девочки стоят, сложившись вдвое, на грядках, и вместе с ними парни, менее выносливые физически. Парни покрепче таскают ящики, весело перекрикиваются и строят планы на вечер: где, что и сколько купить для вечерних костров с посиделками.
Сначала холода я не чувствую. Осеннее солнышко, хоть и несмелое, немного спасает от осеннего зябкого ветра и сырости. Потом солнце садится, и становится очень холодно и зябко. Ноги в резиновых сапогах замерзают, лицо горит от холодного ветра, ватник, промокший под мелким осенним дождиком, набухает и холодит спину.
«Заболею, точно заболею!» – думается лениво и обречённо.
Вечером сидим у костра. У костра хорошо, тепло и уютно. Идти спать на холодный сеновал, который предназначен для ночёвки, не хочется. Поём песни, шутим, обогреваемся тем, что нашлось в местном сельпо. В стаканы и кружки льётся что-то спасительное, обжигающее, горячей волной согревающее осипшую гортань, отбивающее мысли. Потом – спать.
На сеновале спать мне уже приходилось. В себежских лугах, после концертов на сенокосных станах, на Псковщине. Но тогда было лето, и сеновалы пахли полевыми цветами. Было душно и тепло, и сердце пело от чувства влюблённости в жизнь!
А сейчас холодно и слякотно, и мёртвые крысы стоят перед глазами. Проваливаюсь в холодное сено и в тревожный сон.
– Подъём, братцы! Всё, всё, встаём! На раз-два! Кому совсем невмоготу после вчерашнего – там ещё осталось на лечение! – наш душка-замдекана будит нас на рассвете.
Просыпаться совсем не хочется. Удивительно, но когда ты находишь свою нишу в сыром и холодном поначалу сене, оно вдруг начинает тебя согревать и давать покой уставшему телу. Голова гудит, болит горло, весь двигательный аппарат ноет, кости ломит. Завтракаем бутербродами и печёной картошкой, что осталась с вечера, пьём обжигающий горячий чай, что вскипятили на костре те, кто попроворнее и более приспособлены к жизни в экстриме. Работаю на конвейере «на автомате». Ловлю себя на том, что конвейер ведёт себя странно: двоится и троится.
Сегодня мыши попадаются в большем количестве, чем крысы. Вчера были в большем количестве крысы.
– Крыса – мышь, крыса – мышь, – напеваю я, чувствуя себя безнадёжно брошенной у этого конвейера, окончательно забытой и несчастной.
Когда меня находят на земле, потерявшей всё-таки сознание, я уже не знаю. Говорят, что не сразу. Я ещё лежала там, упав на ящик с крысами, какое-то время, когда вдруг заметили, что на фоне пейзажа с вывороченной землёй не хватает моей фигуры, в то время как у второго конвейера фигура прооперированного исправно торчала.
«Скорая помощь» сельской больнички подъехала к краю дороги. К машине меня тащили на плащ-палатке друзья-одногруппники. Это они мне всё потом рассказали.
Придя в себя, я долго не могла понять, где я нахожусь. Сельская больница отличалась от городских интерьером, оборудованием, даже персоналом, в образе двух сестричек и врача. Сестрички были одеты в серые застиранные халаты с домашними байковыми, накинутыми поверх больничных. Врач такой вольности себе не позволял, хотя выглядел тоже по-домашнему. Я была шестой пациенткой. Палата походила больше на комнату в деревянной избе, чем на больницу, хотя и была выкрашена в белый цвет.
– Ну, ну, открываем, открываем глазки! – проговорил надо мной пожилой доктор. – Рассказываем, что произошло.
Я не знала, что произошло. Я почти ничего не помнила. В голове было светло и пусто. Капельница стояла справа от моей кровати, и правая рука была присоединена к ней прозрачным шнуром.
Доктор откинул больничное одеяло и увидел мою полиомиелитную ногу, торчащую из-под короткой больничной рубашки «в цветочек».
Глаза его взглянули на меня поверх очков:
