Якобы книга, или млечныемукидва - Антон Павлович Лосевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Посидев с дворовыми ребятами еще с полчаса и превозмогая желание потусовать дальше, я засобирался все же в карантин квартиры, честно отблагодарив тех за воистину прекрасный вечер и обещая, что не стану больше пропадать из их жизни на целые эпохи, если, конечно, зацеплюсь еще в повторном суде за право проживания в нашем дворе.
Вышагивая к своему подъезду мимо других подъездов, я наблюдал презабавную картину: снега на козырьках навалило в соотношении, на глазок, 7:1 к самому козырьку. «Вот они пресловутые ЖКХ-технологии, в истинном своем масштабе», – мелькнуло в моей голове, расшумевшейся от портвейна. Подойдя к двери родимого подъезда, мне захотелось вдруг постоять на воздухе еще: прочувствоваться зимней свежестью, повслушиваться в музыку ветра, повсматриваться в причудливую композицию северной гармонии, сотканной из тьмы, снега и света фонарей.
Так вот стоял я и подумывал о гримасах судьбы, которые совсем еще недавно казались сдержанными улыбками; о том, как этот хваленый мир в последнюю осень неожиданно предстал практически настолько же непостижимым и чужим, что и самый дальний в воображении космос. Мир, который словно бы задался целью обескуражить меня и оглушить, с легкостью достигая задуманного: делая друзей прохожими, работу пустой тратой времени, обращая любую любовь в фестиваль, фатальный карнавал предсказуемых уже неувязочек и нестыковочек, а обжитую и привычную планету в горящую комету, летящую прямо в черную дыру; мир, в котором вот так запросто замешалось добро на зле в один коварный коктейль, вязче самого дрянного портвейна.
Бывают, бывают в жизни периоды, когда кажется, что хуже уже быть просто не может, однако дальнейший ход событий наглядно показывает, что и может, и уже есть, и, что характерно, еще обязательно будет. Именно в такие минуты посещает первобытное воспоминание, что мир – это хитрый и ненасытный хищник, а человек, кем бы он себя ни возомнил, лишь добыча, пища этого мира. И чем уязвимее цель, чем загнаннее зверь, тем с большей охотой тот преследует свою добычу, и вот, должно быть, настало время, когда древний хищник со всей основательностью и последовательностью взялся за меня. Вместе с тем приходит и понимание, что все эти неиссякаемые проблемы и трудности – всего-навсего частная точка зрения. Точка зрения отстающей от стада антилопы, чувствующей жаркое дыхание изрядно проголодавшегося, настигающего льва. Вероятно, у антилопы в момент преследования тоже возникает ощущение, что все происходящее глубоко ошибочно и порочно, однако какие имеются варианты? Их всего два – собраться с последними силами и на сей раз уйти от погони, или выбиться из сил, запыхаться и остановиться, приняв неминуемое как неисповедимую закономерность и справедливость. И сдается мне, особенно тонко такие вещи чувствуются вовсе не в жаркой-жаркой Африке, не в глянцевой Америке, а именно в нашей странной стране, где милосердие так тесно сотрудничает с насилием, где правда едва отличима ото лжи, где так часто закрадывается мысль, что вся жизнь – какое-то одно большое недоразумение, выстроенное как зеркальное отражение иной, настоящей жизни, а здесь и сейчас все случается в каком-то математическом смысле безошибочно: строго противоположно всем макетам и мечтам.
Вдруг, в секунду тех размышлений, мною овладела какая-то неуемная жажда жизни. Не исключено, конечно, что это сказывалось действие портвейна, однако мне захотелось немедленно все наладить и поправить, назавтра же начать новую жизнь, даже, пожалуй, еще и сегодня; жизнь бескомпромиссную и к себе самому и ко всей той низости, которая так ловко научилась выдавать себя за возвышенность. Еще через миг я готов был уже мчать подавать апелляцию по квартирному вопросу, писать в Верховный суд, ехать в Страсбургский… если будет нужно – подождать Страшного, чтобы изложить там детали своего дела предельно доступно, подробно и обстоятельно.
Вспомнилось вдруг и о суде втором. О том, что придется теперь опять писать книгу, в течение года, что время уже идет. Тут же захотелось приступить к созидательному процессу без промедлений, прямо ворваться в квартиру – включить погромче найденную мелодию и приступить к работе, на уровне каких-нибудь замыслов и пунктиров хотя бы… заранее понимая, что патриотичной и воспитательной и эта книга станет едва ли, не мое это дело, оставим эту нишу кандидатам в лауреаты. Нет, то будет самая обыкновенная моя книга – ошибочная по определению, с криво заложенным фундаментом и оттого заведомо покосившаяся и недолговечная, исторически обреченная на забвение, затерянная в сетях паутины, где виртуально ее смогут прочесть миллионы, а реально это сделают хорошо если единицы. Тогда же я уже придумал даже имя главного персонажа, назову его как-нибудь… якобы оригинально. А Якобы и назову, раз уж слово прилипло, почему бы и нет?
Эйфория достигла своего пика в минуту осознания одной простой истины, что у меня, пожалуй, могут отобрать совсем все, от меня могут отвернуться вообще все, но никто и никогда не сумеет отнять вот эту прозрачную прохладу студеного воздуха, посягнуть на дружественный посвист ветра, на красоту скрытого за безысходностью туч неба. Нет, никому не по силам лишить меня надежд на скорую и спелую весну, перерождающуюся в беззаботное, веселое лето.
А впрочем, в следующее мгновение меня накрыло вдруг прямо противоположное настроение: то ли усталости, то ли тревоги. Так почему же здесь и сейчас: в этом мире, на этой планете и в этой стране торжествует столь сомнительная стабильность, в которой как сыр в масле катаются самые подлые, пошлые и ушлые, и именно эти циничные лицемеры, жулики и лжецы плещутся в достатке и избытке всего, а простые, нормальные вроде люди, к коим весьма осторожно я причислял и себя… как-то и не живут, а все больше существуют, прозябают и перебиваются. В тот миг особенно отчетливо ощутил я всем существом, как выражались в былые эпохи, всю жуткую тяжесть реального положения вещей: сердце стало как камень, рассыпаемый в песок.
Совершенно неожиданно тяжесть оказалась невыносимой, необъяснимой и больной. Словно бы диким зверем на меня набросилось что-то сверху, подмяло под себя, ударило и сокрушило. Последнее, что смутно помню: какие-то приглушенно-встревоженные голоса неизвестных, стаскивающих с меня снег, арматуру и бетонную разруху козырька.
Конец
Якобы книга
Голова 51. Кавычки «Айсберга»
Не оставалось никаких сомнений, что в каюте №210 состоялась смерть, о чем весьма живо свидетельствовали
