Фарфоровое лето - Элизабет Хауэр

— Теперь мне все ясно, — сказал он. — Помнится, она говорила мне что-то о наследниках Клары. Таким образом она, очевидно, пыталась спровоцировать меня. Я на это не поддался. А вы, вы признались в существовании Клариной дочери?

— Пришлось, — ответил доктор Вильд, чуть помедлив. — Это подтверждалось документом.

— Ах вот как, понимаю. Вы имеете в виду дело о наследовании.

— Откуда вы знаете? — удивленно спросил доктор Вильд.

— Я ничего не знаю, — ответил Юлиус Лётц. — Я лишь предположил самое вероятное. Какое странное стечение обстоятельств. Я составляю завещание в пользу Кристины и узнаю, что она занимается наследством, оставшимся после Клары Вассарей. Вы что-нибудь сообщили ей о Барбаре?

— Конечно, нет. Да и что я мог бы ей сказать?

— Да, — сказал Юлиус Лётц, он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. — О Барбаре мы знаем немного. А о существовании Бенедикта Кристина даже и подозревать не может.

— Да, я тоже совершенно исключаю такую возможность, — кивнув, ответил доктор Вильд. — Ну что ж, мне пора, — продолжал он. — Как я понимаю, вы тоже не можете объяснить поведение Кристины. Я, вероятно, огорчил вас своим рассказом.

— Да что вы, — ответил Юлиус Лётц, — в голове молодой, ничем не занятой женщины происходят вещи, не поддающиеся объяснению. Давайте воспринимать это так. Кстати, Конрад сказал вам, что он — новый юрисконсульт опекуна Бенедикта? Опекун и понятия не имел о дальнем родстве, а Конрад не подозревал о том, что новый клиент является опекуном Бенедикта. Когда все выяснилось, опекун не захотел отказываться от услуг Конрада, тот очень расстроен из-за этой истории. Он даже просил совета у нашего семейства, чего раньше никогда не бывало.

— Я слышал об этом, — сказал доктор Вильд.

— В конечном счете все проблемы в жизни создают женщины, — заявил Юлиус Лётц. — Это прекрасно, не правда ли?

Доктор Вильд не стал развивать эту тему.

Елена Лётц уже несколько часов собирала чемодан. Когда сестра Элла потребовала от нее ненадолго взять на себя заботу о Юлиусе, она впала в состояние панического смятения. Елена еще никогда ни за кем не ухаживала и уж тем более за существом мужского пола. Более пятидесяти лет назад она покинула родительский дом и с тех пор всегда, за исключением одного-единственного случая, жила одна. Теперь ей предстояло постоянно находиться рядом с Юлиусом, заботиться о нем, нести ответственность за его здоровье; укладывая и снова выкладывая вещи, лихорадочно отмечая что-то на листке бумаги и тут же исправляя записи, перемежая все это такими возгласами: «нет, не могу», «не могу», Елена думала о том, что, собственно, сама во всем виновата. Ведь она снова, в который уж раз, не решилась противоречить напористой Элле. Елене было уже за семьдесят, но каждый раз, когда сестра что-то требовала от нее, она покорялась, хотела того или нет.

— Ничего не поделаешь, — громко сказала Елена и стала обреченно размышлять, что делать с открытым пакетом молока в холодильнике.

Она регулярно навещала Юлиуса во время его болезни, делая это с удовольствием. Елена любила брата. Больше, чем Эллу, которую боялась. Правда, он всегда обращался с ней, как с младшей, чуть свысока, но она всегда чувствовала, что он привязан к ней. В тот день, когда она принесла домой диплом учительницы стенографии, он с удовлетворением констатировал: эта девушка кое на что годна.

— Только не принимай этого слишком всерьез, — сказал он, — в жизни есть и другие вещи.

Она приняла это всерьез. И в представлении родителей профессия учительницы была достойным занятием, не унижавшим достоинство девушки из бюргерского дома. Елена была красивей Эллы, среднего роста, грациозная, с каштановыми волосами и округлым личиком, пугливое, вопросительное выражение которого даже красило ее в молодости. Но вот ей исполнилось тридцать, а мужчина, способный лишить девушку страхов и ответить на ее вопросы, все не появлялся, тогда-то Юлиус, осторожно приподняв ее за подбородок, спросил озабоченно: «Не создана для любви?» Потом она сама задавала себе этот вопрос в течение многих одиноких лет и ответила на него утвердительно, лишь когда ей исполнилось шестьдесят и она ушла на пенсию. Тихо сожалея, что окончательно утрачена надежда, в которой она сама себе не хотела признаться.

Елена перелила молоко в стакан и с отвращением выпила. Молоко не должно было испортиться. Потом она наконец решилась закрыть чемодан. Она подняла его, он был довольно тяжелым. Она не собиралась брать такси, это слишком дорогое удовольствие, да и водители могли оказаться переодетыми преступниками, может быть, даже похитителями. Она отправится на трамвае и приедет к Юлиусу с большим опозданием. Но никто и не ожидал от нее пунктуальности. Елена Лётц поволокла чемодан вниз по лестнице, ей, как и ее брату и сестре, было не занимать упорства и силы. Только в другой форме.

— А может, я даже и рада, — сказала себе Елена. — Я наконец смогу разговаривать с кем-то, отвести душу в разговорах.

Калейдоскоп, игрушка, пряничное сердце с маленьким зеркалом, упаковка нарезанной кокосовой колбасы, пакетик смеси орехов с изюмом были разложены на невысоком буфете в столовой.

Елена все время вынуждена была проходить мимо них. Лишь призвав на помощь все свое самообладание, ей удавалось не схватить один из этих предметов или пакетиков.

— Это для нас обоих, — сказал Юлиус, — кому что достанется, решит жребий.

— На это можно и сыграть, — торопливо предложила Елена, для которой не существовало большего удовольствия, чем играть зимними вечерами в роммé.

— Согласен, — преданно сказал Юлиус Лётц, совершенно равнодушный к роммé. — Но обещай мне, пожалуйста, еще раз, ни слова не говорить Элле о нашей прогулке на рождественскую ярмарку.

— Я еще не сошла с ума, — ответила Елена, — она тут же стала бы моим заклятым врагом.

— Это было бы тебе неприятно?

— Да, — помедлив, неуверенно ответила Елена. — Без нее я как-то теряюсь. Ведь она всегда говорила мне, как следует поступать.

— А к брату ты не обращалась, потому что его советы казались тебе недостаточно серьезными.

— Возможно, поэтому, — ответила Елена. — Мне кажется, у тебя не хватило бы на меня терпения.

— Раньше, пожалуй, и не хватило бы, — сказал Юлиус. — Теперь у меня его достаточно.

— Юлиус, — сказала Елена смущенно, — я знаю, что многое делаю неправильно. Но скажи, откуда мне знать, что кофе должен быть только черным, бифштекс красным внутри, красное вино охлажденным, а коньяк теплым, что к синим брюкам нужны синие носки, что в нагрудный карман домашней куртки не стоит засовывать платочек, а носовые платки следует складывать втрое. Откуда же мне знать, что нельзя сгибать заново собственноручное письмо кронпринца Рудольфа, валяющееся на твоем письменном столе, что чистящее средство не годится для эмалевой табакерки. Кроме того, должна сказать тебе, мои глаза уже далеко не те, что раньше. В некотором смысле можно утверждать, что белый свет для меня померк.

— Но калейдоскоп ты сразу углядела, — возразил Юлиус. — То, что тебе хочется, ты определяешь без труда.

— К сожалению, только теперь, — ответила Елена элегическим тоном, — когда уже слишком поздно. Юлиус, ты, надеюсь, не простудился? Как безответственно было с моей стороны поддаться на твои уговоры и отправиться на эту рождественскую ярмарку.

— Это было просто великолепно, Елена. Ну же, давай неси карты.

— А как мне играть, Юлиус? В очках или без них?

— Решай сама.

— Ну хорошо, тогда без очков. Кто сдает?

— Ты, Елена. Постарайся сдать так, чтобы у нас с тобой оказалось одинаковое количество карт.

Елена с упреком посмотрела на брата. Медленно открыла свои карты. Потом удовлетворенно поправила колоду, оставшуюся после сдачи. В отличие от брата она уже набрала достаточное количество очков, чтобы в первый раз разложить карты. Лампа над круглым столом отбрасывала мягкий свет. В комнате было уютно и тепло. Когда Елена отрывала глаза от карт, то видела перед собой гравюру из «Livre d’heures des Duc de Berry»[16]. Зимний пейзаж, голые, промерзшие деревья, на заднем плане занесенная снегом деревушка, вязанки хвороста, скирда соломы, едва различимая под белой шапкой, овцы, жмущиеся друг к другу, мерзнущие в своем загоне, закутанная в шаль старая женщина, ульи и бочки с селедкой, голуби, клюющие зерна, погонщик с мулом, с трудом пробирающиеся через сугроб, — Елена не различала их, но в ее воображении они занимали положенное им место. На переднем плане, в хижине, которую художник изобразил в разрезе, чтобы можно было заглянуть внутрь, сидела дама и грела ноги у очага; Елена видела ее как большое синее пятно, потому что синим было спадающее пышными складками платье. Казалось, что можно различить даже пламя с длинными желтовато-красными языками. Елена как бы ощущала тепло этого пламени, согревающего ее собственные ноги, это она-то, всегда замерзшая и сидевшая в своей одинокой комнате, завернувшись в одеяла. Взглянув на брата, она впервые с тех пор, пока жила здесь, обнаружила легкий румянец на его щеках, и угрызения совести из-за двух часов, проведенных после обеда на морозе, на обжигающем ветре, исчезли. Время от времени раздавался бой часов, в промежутках слышался лишь тихий шелест карт. Елена Лётц была счастлива.