Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Собирают налоги да рекрутов берут! А что мы имеем? Землю? Так мы сами ее и взяли!
– Да в Москве те же баре правят! В какую контору ни придешь, все такие гладкие. Гоняют по кругу, пока у тебя терпение не лопнет!
– Обирают нас эти коммуняки! Все они пришлые! Еврейцы, немцы да инородцы! Сгубить хотят русского человека!
– Нам надобно свою партию, крестьянскую! Так не дают сорганизоваться! Мол, большевики и так взяли курс на смычку города с деревней.
– Не смычка, а помыкание одно!
– Ну хоть перестали хлеб до последнего зернышка выгребать. Можно кой-что и продать.
– Да, продать!.. За копейки! А цены на мануфактуру какие! Ситец по цене парчи!
Чагдар вспомнил булочную Филиппова, под завязку забитую выпечкой, и отчего-то стало стыдно, словно это он самолично назначал цену на хлеб.
Накричавшись, мужики повытаскивали из своих котомок самогон, приняв на грудь, еще больше распалились и покатили бочку на городских, которые задарма едят их хлебушек. Тут дружно вскинулись рабочие с царицынского завода «Баррикады», сидевшие рядком в начале вагона, и вскоре внизу начался всеобщий мордобой. Проводник сбегал за охраной. На станции Грязи особо буйных и пьяных ссадили, остальные тут же успокоились. От Грязей до Царицына ехали в полном молчании, прерываемом лишь заливистым храпом отдельных граждан.
Чагдар заснуть не мог. Голова разрывалась от мыслей, а сердце – от тяжелых чувств. Кто виноват в том, что люди от голода дошли до скотства? Почему в Москве столько еды, а в Самаре ее все еще нет? Должны ли государству крестьяне за то, что получили землю в пользование? Не мог он ответить себе на эти вопросы. И не было рядом Канукова, чтобы разъяснить, что к чему.
На царицынском вокзале поезд из Москвы ждали. По перрону растянулась шеренга девочек и мальчиков с красными платками на шее. Двое били в барабаны, еще двое держали за древки растянутый лозунг «Слава делегатам XII съезда РКП(б)!». У мягкого вагона уже выстроилась группа встречающих – военных и штатских. Рабочие с завода «Баррикады», проходя мимо мягкого вагона, дружно крикнули «Ура!».
У вокзала, дырявившего лазоревое небо двумя тонкими серебристыми шпилями, стояла наскоро сколоченная трибуна, с нее какой-то лопоухий парень читал стихи:
Вас встречают звуки часовых заводов,
часовых заводов – огневых гудков,
потрясая гулом голубые своды,
рассыпая искры утренних цветов!
Стихи тонули в вокзальном гомоне. Рядом с трибуной две девушки в красных косынках записывали желающих учиться в фабрично-заводском училище.
Картинка была значительно лучше, чем в Самаре. Чагдар приободрился. Спросил у перронного служащего, когда уходит ближайший поезд на Тихорецкую. Оказалось, что до отправления еще два часа – достаточно, чтобы прокомпостировать билет в кассе и перекусить.
В буфете вилась длинная очередь, всё шинели да костюмы, один вообще в шляпе-котелке и габардиновом пальто нараспашку – прямо буржуй с карикатуры. Между ног у него был зажат саквояж, как у доктора до революции.
Когда габардиновый повернулся к витрине буфета, Чагдар увидел его лицо. Нос с горбинкой и тонкими раздувшимися ноздрями, едва прикрывающая зубы узкая верхняя губа, выступающий вперед подбородок… Как его старший брат Очир, унтер-офицер Зюнгарского полка, следы которого затерялись после Новороссийска, мог оказаться прямо перед ним в царицынском буфете в конце апреля 1923 года, да еще так богато одетым?
Первая мысль, что пришла в голову: его брат – шпион, которого заслали империалисты.
Чагдар тихо попятился и выскользнул из буфета. Встал снаружи у окна. Проследил сквозь немытое стекло, как габардиновый одной рукой взял стакан с чаем, другой – свой саквояж и похромал к свободному столику в дальнем углу, как оборачивались на него все в буфете, а одна женщина даже показала пальцем… Да, калмыцкие скулы и шляпа-котелок были необычным сочетанием.
Желания тут же бежать к брату и обняться не возникало. Это был совсем не тот Очир, который ушел из дома в 1918 году. Этот человек с аккуратно подстриженными тонкими усиками казался таким же залакированным и несовместимым с обыденной жизнью, как полы в комнате дипкурьера Ивана Семеновича. Чагдар в своей красноармейской шинели и буденовке со звездой не мог прилюдно обниматься с человеком в буржуйской шляпе и габардиновом пальто.
Габардиновый не спешил выйти из буфета. Он закурил папиросу, достал из внутреннего кармана газету и погрузился в чтение, неторопливо попивая чай. И вот эти движения: встряхивание страниц при чтении, наклон головы, и это чаевничанье, едва касаясь стакана губами, – их не было у Очира, которого Чагдар знал. Может быть, он обознался? Да, этот человек хромал. Но мало ли теперь хромоногих?
Чагдар то и дело поглядывал на вокзальные часы. Состав на Тихорецкую уже подали, и мешочники брали поезд приступом, создавая толчею и давку у вагонных дверей. Разместившие свой багаж барыги высовывались из открытых окон, курили, лузгали семечки. Но Чагдар не мог теперь уехать, не прояснив дело с человеком, который так похож и не похож был на его старшего брата.
Наконец габардиновый сложил газету, поднял саквояж и пошел к выходу. Постоял на пороге, докуривая папиросу. Аккуратно затушил окурок о край урны и направился прямо к поезду на Тихорецкую. Ловко вскочил на подножку и зачем-то оглянулся. Проверяется?
Чагдар кинулся к своему вагону. Завис на подножке, так, чтобы видеть весь состав: вдруг человек в котелке в последнюю минуту спрыгнет с поезда. Проводник скомандовал:
– Проходи в вагон. Скоро тронемся.
С платформы раздался свисток.
– Я до следующей остановки в тамбуре побуду.
– Смотри у меня, чтоб без фокусов! – погрозил проводник и, заперев дверь, ушел к себе.
Чагдар скинул с плеча вещмешок, осмотрелся. Весь тамбур был забит узлами и тюками. Их владельцы – два лохматых и бородатых мужичка, должно быть, братья, в одинаковых новеньких картузах взгромоздились на поклажу сверху и с любопытством поглядывали на Чагдара.
– Ты, браток, калмык, што ль? – спросил тот, что постарше.
– Калмык, – подтвердил Чагдар.
– И, што ль, вправду за красных воювал или куплял шинельку-то? – спросил который помладше.
Чагдара от такого вопроса передернуло.
– А ты, дядя, за кого воевал?
– Я-то? Да уж два года утекло… Никак не помяну, чи белым два раза служил, а красным три, чи наоборот. Ить чево спрашиваю: ваши-то всё больше с беляками якшались. А как амнистию огласили, потекли калмыки обратно в степь, но всё больше в штатское одетые, – пояснил
