Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина

– Ты веришь, что носить хорошую одежду грех?

Дордже промолчал, так и не подняв глаз от своего впалого живота.

– Что-то я жизнь не видел ни одного бакши в рваной одежде. Все в шелке да сукне ходили.

Дордже не ответил, ссутулил спину. Лопатки выперли, как зачатки крыльев.

– Худой ты, как щепка. Еды же теперь хватает. Мяса, конечно, мало, но яиц полно.

– Зародышей и сосунков есть нельзя, – тихо и твердо произнес Дордже.

– Боишься, если будешь хорошо одеваться и вкусно есть, жизнь быстрее истратишь?

Дордже поднял на Чагдара полные слез глаза. Губы его дрожали.

– Боюсь, что не хватит времени родовую карму исправить. Есть грех на каждом из нас. Я на человека смерть навел из мести, ты собаку убил, а в каждой собаке – душа малогрешного человека. Старший брат… Не знаю, что такого он сделал, но невестке бурханы детей не дают. Прервется на нас род Чолункиных – кто будет поминать предков?

На этом разговор и закончился. Чагдар отступился.

Сегодня Чагдар остается один в доме. Все поедут в Денисовскую, в хурул на службу. Будут молить, чтобы напасти и дальше обходили их баз стороною. А Булгун будет опять просить бурханов о ребенке.

– А это удобно, что ты теперь другой веры, – усмехнулся Очир. – Есть кому хозяйство посторожить, пока мы в отъезде.

Хорошо телу Чагдара дома: тепло, лениво, в сухом и жарком воздухе кашель и хрипы почти прошли, но голова его в полном смятении. Слишком резким оказался переход из одной жизни в другую, из величественного, монументального Ленинграда на одинокий хутор в донской степи. Он в одночасье переселился из огромного, пусть и сырого, дворца в теплую, но очень тесную хижину. Пять лет – большой срок, произошедшие в нем изменения необратимы, и хотя все семейство искренне обрадовалось его возвращению, но притираются они со скрипом. Очир ведет себя так, будто отнял Чагдар у него звание старшего брата…

Направление в Институт живых восточных языков Чагдар получил в Калмыцком Базаре – тогдашней столице новой автономии. В 1923-м, после возвращения из Монголии и короткой встречи с семьей, он поспешил в Астрахань, на северной окраине которой ютился столичный поселок. Чагдар пошел в Калмыцкий ЦИК, прямо к ответственному секретарю Степанову, полагая, что пришлый товарищ будет более справедлив в назначениях. Степанов встретил Чагдара с энтузиазмом и с ходу назначил его заведующим ликвидационной кибиткой.

– Чем-чем? – переспросил оторопевший Чагдар. В его голове слово «ликвидация» прочно связалось с убийством Джа-ламы. Он решил, что его назначают палачом.

– Кто у нас тут глухой, ты или я? – Степанов совсем не слышал на левое ухо и при разговоре подносил к правому согнутую коробочкой ладонь. – Будешь ликвидатором неграмотности! Учить калмыков читать и писать по-русски.

Чагдар почувствовал некоторое облегчение, но при этом и большое разочарование. С семнадцати лет он все время был в движении, все время балансировал на грани жизни и смерти. А теперь должен сидеть сиднем и учить астраханских калмыков русским буквам?!

– Сегодня главная задача – просвещение, – глядя Чагдару прямо в глаза, сказал Степанов. – И овладение русским языком для калмыков – первый шаг к прогрессу.

Чагдару выдали пахнувший типографской краской букварь с надписью «Долой неграмотность!», стопку серой оберточной бумаги и несколько карандашей. Кибитку установили прямо у входа на базар, где торговали всем – от скота и домашнего скарба до иголок и ниток. Любопытные то и дело заглядывали внутрь, дивились, что на месте очага стоит большой деревянный стол и две лавки, а вместо свитков с бурханами висят портреты Ленина и Троцкого.

Каждому посетителю Чагдар терпеливо объяснял, чем он тут занимается, но не все понимали его донской бузавский выговор, перемежаемый русскими словами. С интересом листали букварь, разглядывая картинки, на которых были русские избы, русская одежда, русские лица, вежливо возвращали букварь Чагдару, бормотали о своей неспособности постичь такую высокую науку и старались выскользнуть из кибитки под предлогом срочного дела.

Иногда к нему обращались с просьбой написать письмо родственникам калмыцким «ясным письмом», которого Чагдар не знал, и уходили разочарованные. Некоторые просили подарить лист бумаги, и Чагдар скоро понял, что вот-вот останется без средств обучения. Тогда он спрятал остатки бумаги и решил, что будет давать лист только тому, кто согласится приходить на уроки. Но учиться русской грамоте никто не хотел.

Лишь однажды две хихикающие девушки-сестрички согласились учиться читать по-русски. Но не успели они освоить фразу «Баба не раба», как в кибитку влетел их разъяренный старший брат. Девушки тут же выпорхнули вон, а парень пригрозил Чагдару, что если тот еще хоть раз заманит сюда его сестер, то левую руку Чагдара постигнет участь правой. А народ ликвидационную кибитку вообще стал обходить стороной, мальчишки за спиной передразнивали говор Чагдара, окрестив «сухоруким бузавом».

Ему было стыдно получать зарплату в 10 рублей – ничего не наработал, – но отказаться от денег не мог: не на что было бы питаться. Чтобы заполнить время, Чагдар стал тренировать левую руку в письме. Сначала выходило криво, карандаш ломался, рвал бумагу, кисть сводило, а плечо ломило от непривычной позы. Но он поставил себе цель: писать так же красиво, как в букваре, – и день за днем копировал из книжки прописные тексты, вскоре запомнив их наизусть: «Дети труда и неволи добыли свободу. Они не будут рабами. Будут Советы – будет свобода».

Бумаги оставалось все меньше, и Чагдар стал ужимать свой почерк до еле различимого, и на одной странице умещал уже половину всего, что было написано в букваре. «Советы собрали народ, дали нам бороны, мы работали. Бороны даны не даром, мы вели роты, роты добыли Советы». Он вспоминал былые сражения: уж если что и добывали роты, то пленных, коней, фураж, трофеи, но никак не советы.

В начале августа Чагдар взял букварь, исписанные листы и пару уцелевших карандашей, закрыл дверь кибитки и направился в кабинет Степанова – признать полный провал порученного ему дела.

– Иван Романович, не принимают меня местные за учителя. Говор у меня не такой, как тут. Направьте меня в земельный или в коммунальный отдел, я уже хорошо пишу левой; письма, петиции, сводки – всё смогу, – Чагдар положил на стол образчик своего почерка.

Степанов поднес листок к глазам, прочитал, бросил на стол.

– Плохо! – оценил он.

– Как это плохо? – заспорил Чагдар. – Один в один, как в букваре.

– Нет, пишешь ты хорошо, – пояснил Степанов. – А то, что за два месяца язык свой не поправил, никуда не годится. Я вот родом