Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У крыльца на корточках примостился бритый налысо, тощий как жердь парень, составленный, казалось, из одних коленей да локтей, и крошил ножом какую-то траву прямо на ступеньке. Рядом на сложенном из кирпича низеньком очаге стоял закопченный котелок, плюющийся кипятком.
– Эй, братишка! – негромко по-калмыцки позвал Чагдар.
Парень выронил нож и испуганно оглянулся на калитку.
– Луком угостишь?
Парень нелепо взмахнул руками, чуть не сбив с огня котелок, вскочил.
– Отец, отец! Чагдар вернулся! – завопил он неожиданно тонким голосом.
В открытой двери мазанки показалась знакомая фигура.
Чагдар оглянулся. Телега уже показалась из-за поворота.
– Брат, брат, они живы! Живы!
Он увидел, как вскочил в телеге Очир. Как испуганно дернулась и рванула вперед лошадь. Как не отпустивший вовремя вожжи упал вниз лицом возница…
Дальше Чагдар помнил плохо. Помнил, что долго стояли они вчетвером, прижавшись лбами друг к другу, обнявшись за плечи, и плакали. А когда разомкнули круг, не было уже рядом ни лошади, ни возницы. У калитки стоял саквояж Очира, лежал заплечный мешок Чагдара, а рядом – прикрытая свежей крапивой тушка байбака.
Глава 12
Июль 1928 года
Кхе-кхе-кхе! Чагдар проснулся от собственного кашля.
– Братец, налить вам парного молока? – услышал он тихий голосок Булгун. – Теплое молоко от кашля хорошо.
Чагдар разлепил веки. В подслеповатое оконце кухонного закутка сквозь составленные внахлест обломки стекла заглядывал первый солнечный луч. Невестка уже подоила корову и бесшумно переливала молоко из подойника в глиняные кувшины-глечики.
– Не надо, молоко жирное, я в Ленинграде от жирного отвык. Свари мне лучше джомбу.
Невестка выскользнула за дверь. Чагдар почувствовал горьковатый запах запаленного кизяка – Булгун во дворе разжигала очаг. Уже пять лет замужем, а ведет себя как невеста на выданье: глаз не поднимет, слова не скажет, а если скажет, так тихо, что порой и не услышишь. И тело у нее, как у девочки, хрупкое, как хрящ. Булгун – старшая дочь погибшего однополчанина, которому Очир обещал присмотреть за семьей. В голодный год семья переехала из Сальских степей в Калмыкию. Вернувшись из Чехии, Очир отправился на розыски. Мать девушки, оставшись без мужской поддержки, рада была отдать дочь без всяких церемоний, лишь бы та не умерла от недоедания. Булгун почитала Очира, как почитала бы отца, выживи он в той страшной войне. Пятнадцать лет разницы не шутка. Может, потому и не беременеет – от отцов не рожают.
– Братец, вот вам джомба, – прошелестел голос Булгун.
Чагдар приподнялся с печной лежанки, сел, принял из рук невестки чашку. Пахнуло мускатным орехом. Джомбу с мускатным вкусом Чагдар пил в последний раз еще до свержения царя и с удовольствием отхлебнул ароматный соленый чай.
– Мускатный орех от кашля хорошо, – объяснила Булгун. – Оставался у меня кусочек. Перед Зулом наш человек привез.
Наш человек – это Очир. Калмыцкий обычай – мужа ни словом «муж», ни по имени назвать нельзя. Ни в глаза, ни за глаза. Булгун старалась угодить всем: и мужу, и свекру, и деверям. Очень сноровистая, хоть и молодая, только-только двадцать зим. Одна беда: боится Булгун, что за бездетность Очир отправит ее назад к матери, а это будет страшный позор для всех ее уцелевших после войны и голода родственников.
В одиночку четырех взрослых мужчин обиходить – шутка ли, но она справляется. В первый вечер в родном доме Чагдар вскочил с места, чтобы помочь невестке поставить тяжелый котел на огонь, но Очир так выразительно посмотрел на него, что Чагдар тут же вспомнил, что калмыцкому мужчине постыдно делать женскую работу, и сел обратно.
Отец хотел сосватать для него, Чагдара, младшую сестру Булгун, но та умерла, отравившись рассыпанным в амбаре порошком от крыс, который приняла за сахар. Каждый раз глядя на Булгун, Чагдар ощущал укол совести: согласись он четыре года назад жениться, может, и жива была бы сестра Булгун. Чагдар тогда отговорился трудной учебой. Объяснять отцу, что такое свобода воли и брак по любви, не стал – в голове отца нет места таким понятиям. Пообещал жениться, как только окончит институт. Не сказал только, что выбирать будет сам, – отец и так расстроился: опасался, что девушку за это время сосватает кто-нибудь со стороны. Чагдар предложил женить на ней Дордже, парню тогда уже исполнилось двадцать зим. Отец ничего не ответил. Оба понимали, что муж из Дордже никакой.
Чагдар приподнял ситцевую занавеску и выглянул из-за печной трубы в горницу. Дордже совершал свои обычные утренние простирания. Младший брат каждый день начинал и заканчивал молитвой. Вставал до рассвета вместе с невесткой. Зажигал масляный светильник перед полкой с бурханами, принимался простираться. Сто восемь простираний каждое утро. В дни поста: 8-го, 15-го и 30-го числа каждого месяца – шел пешком в Денисовскую, на могилу святого ламы Менке Борманжинова, а потом в хурул. Хурул в Денисовской, самый известный на всю Сальскую степь, хоть и изрядно опустошенный за время войны, оставался теперь единственным монастырем, где все еще шли службы.
Степных волков Дордже не боялся, был уверен, что серые его не тронут. Чего боялся Дордже, так это голодных духов, твердил, что неурожай наслали неупокоенные, ведь недаром же именно в тех краях, где во время войны шли ожесточенные сражения, случился жесточайший голод. Это заблудшие души забрали своих родственников, которые не позаботились об их упокоении. В окрестностях Васильевского много валялось человеческих костей. Когда Дордже находил их, то закапывал, творил молитву.
Чагдара тревожила одержимость младшего брата. Чагдар, конечно, не одобрял диких выходок красноармейцев, раздиравших тексты «Алмазной сутры» на цигарки и использовавших свитки с изображением бурханов вместо портянок. Но гром при этом не гремел, молнии не сверкали, и многие из этих богохульников благополучно жили и даже продвинулись по службе. И он ясно понимал, что партия взяла курс на разрыв со всеми религиями. «Религия – род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свой человеческий образ…» Это Ленин сказал задолго до революции, а Чагдар записал цитату на лекции по азиатскому империализму и заучил наизусть.
Дордже несомненно топил свою молодую жизнь, истирал ее вместе с одеждой, елозя каждое утро по земляному полу. Вчера Чагдар решился поговорить с ним напрямую.
– Братишка, рубаха у тебя драная. Давай съездим на базар, купим тебе пару новых.
Доржде скосил глаза на свой живот.
– Не надо,
