Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Очир объяснил, что власть в первую очередь нацелена на изъятие зерна, сухофрукты ее особо не интересуют. Политика же теперь такая, что можно продавать сушеные яблоки, груши, сливы и вяленую тыкву на станции, а муку покупать, сколько требуется. Хитро придумал Очир, изобретательно. Правда, был в этой изобретательности какой-то изъян несправедливости: не сеем, не пашем, а живем хорошо. Но старшие братья в калмыцких семьях со стороны младших критике не подлежат. И Чагдар оставил свое мнение при себе. В конце концов, Очир делает это ради семьи.
Отец расправил плечи, наел щеки, снова брался вечерами за домбру. Снова пел «Джангр». Только вот слушателей у него теперь не было. Обезлюдел их хутор. Бесследно исчезли и соседние: люди повымерли или разбежались, жилые дома растащили пришлые, а комбедовцы разобрали хурулы, больницы и школы и увезли в свои коммуны. В окрестных станицах: Денисовской, Иловайской, Кутейниковской – калмыки еще оставались, но в основном безлошадные. Куда по зиме отправишься пешком? Волков в голодные годы развелось видимо-невидимо. А в 1924-м есть им стало нечего, залютовали звери.
Непривычно отцу жить вдали от всех. Нет людей – не для кого исполнять сказания, не перед кем похвастаться, какой ухватистый у него старший сын, какой ученый средний, какой набожный младший.
Уже тогда, в 1924-м, между Чагдаром и Очиром наметилось какое-то отчуждение. Чагдару казалось, что Очир ревнует его к его судьбе.
На очередные каникулы Чагдар домой не поехал: Владимирцов взял его с собой на все лето в монгольскую этнографическую экспедицию. И на следующее лето тоже.
А на последнем году учебы Чагдар заболел. Докторица из амбулатории предупреждала всех студентов-степняков: смена климата на сырой питерский для них губительна. Велела пить хлористый кальций и рыбий жир. Но кальций горько-соленый, а рыбий жир нестерпимо вонял тухлятиной. Чагдар, помучившись с месяц, бросил это дело. Болел время от времени простудами, особенно сильно осенью. Заработал бронхит. Перестал курить. За каникулы восстанавливался в сухой и жаркой Монголии. Но туберкулез все-таки настиг его, уложил в больницу. Владимирцов выхлопотал ему путевку в крымский санаторий. Подлечили. Вернулся в Ленинград. Доучился. Владимирцов хотел оставить его при себе ассистентом, но хрипы и кашель снова одолели.
Написал письмо Канукову, занявшему с прошлого года должность представителя Калмыцкой области при президиуме Всероссийского центрального исполнительного комитета. Тот велел ему ехать не в Элисту, куда перенесли теперь столицу Калмыкии, а возвращаться домой, на хутор, и ждать его указаний. Чагдар понял, что Харти Бадиевич по-прежнему хочет удержать, укрепить донских калмыков в Сальских степях.
Но вот уже 15 августа, а известий от Канукова нет. Нужно съездить на почту в Зимовники, может, там его письмо ждет. Да и газету купить, за две недели на хуторе совершенно оторвался от пульса событий. А в стране такое творится… Вот товарищ Троцкий, портрет которого висел у него в ликвидационной кибитке рядом с Лениным, оказался оппозиционером и сослан теперь в Алма-Ату. Товарищи Томский, Бухарин и Рыков раскритиковали товарища Сталина за отказ продолжать политику нэпа и форсирование коллективизации. Не должно такое сойти им с рук. Хоть, может, они и правы. Очир рассказывал, что в соседних станицах по весне ужас что творилось. Понаехали гэпэушники из Ростова, всех согнали – и людей, и скот. Людей в сельсовете заперли: пока заявление на вступление в колхоз не подпишут, не выпускали, – а скот отправили на общестаничные базы. Только корм скоту задать забыли. И про то запамятовали, что по весне окот идет, и про то, что коров доить нужно утром и вечером. Кобылы жеребились, голодные свиньи пожирали новорожденных жеребят, а коровы с разбухшим выменем выли, как волки в степи. Но бывших хозяев к животным не пускали… А в результате такого насилия продовольствия в городах стало еще меньше. Чагдар сам это видел. В мае в Ленинграде толпа голодных женщин ворвалась в горисполком, требуя муки и возмущаясь высокими ценами на рынке. А потом рынки совсем закрыли. Хорошо, говорил Очир, что живут они далеко от всех, не с кем их соединять, и хлеба не сеют, – не ездят к ним проверяющие, не потрошат амбары. А скот, если что, можно в балке среди камыша и ракитника спрятать – донести на них некому.
Очир забор вокруг база надстроил: ни волк не перепрыгнет, ни человек не перелезет. Что внутри творится – снаружи неведомо. А дом подновлять не стал, чтобы никто не подумал, что живут они хорошо. На лето ставил на базу кибитку, там они с Булгун и ночевали. Ничего не осталось от того щеголя, который пять лет назад сошел со станции в Зимовниках. Руки от тяжелого труда распухли, кожа на пальцах почернела, потрескалась. Спина сгорбилась – куда только делась казацкая выправка?
Теперь Чагдар по сравнению со старшим братом выглядел франтом и белоручкой. Белоручка и есть. Кисть на правой руке немного разработал, но былой силы в ней нет. Косой махать или вилами сено подгребать – несподручно. Плохой из него помощник по хозяйству. Чувствовал Чагдар недовольство старшего брата. У отца на солнцепеке голова болеть начинает, а Дордже все время отвлекается: у каждого плодового дерева прощения просит за обрезку, а если пойдет скот пасти, под рубашкой книгу притчей с собой несет, и скот разбредается, пока он читает.
Солнце уже заглядывало в оконце полным светящимся шаром. Чагдар слез с печки, оделся, сунул ноги в стоптанные братовы чирики. Вышел на баз. Телега была запряжена. Состарившаяся кобыла, купленная пять лет назад, неспешно вытягивала из копны сена тонкие стебельки и долго перетирала изношенными зубами. Отец и Очир, оба в сапогах, подпоясанные ремнями, в кепках, заменивших теперь казачьи фуражки, сидели у открытого очага и наскоро завтракали джомбой и напеченными с вечера борцогами. Булгун, увидев Чагдара, поставила чашку и ему.
– Овцы пусть на базу остаются, – распорядился Очир. – Корму я им задал. А корова с телком и жеребчик за базом пасутся. Приглядывай за ними. Жеребчика я стреножил, а корова к колу привязанная, но всё же…
– Хорошо, брат.
– К вечерней дойке вернемся.
Отец поднялся с места, передал пустую чашку Булгун, направился в дом.
– Дордже уже поел? – поинтересовался Чагдар.
– Он в день поста не ест, – напомнил Очир.
Из дома вышли отец и Дордже. Дордже переоделся в чистое, но на ногах были опорки. Отец держал в руках завернутую в тонкую кошму домбру. Заметив удивленный взгляд Чагдара, объяснил:
