Загубленная жизнь Евы Браун - Анжела Ламберт

В апреле 1933 года нацисты объявили бойкот еврейским предприятиям. Модницы жаловались, что с исчезновением еврейских модельеров немецкая одежда лишилась утонченности. По иронии судьбы жены главных помощников Гитлера, Марта Геббельс и Эмми Геринг, ни на что не обращали внимания и продолжали одеваться у еврейских портных и торговцев готовым платьем до конца тридцатых годов, пока официальные указы, предписывающие полную «ариизацию», не отняли у них эту возможность.

Евреи были уволены со всех государственных должностей, включая преподавательские. Список лиц, «нежелательных» в расовом отношении, становился все длиннее. В июле 1933 года новый закон потребовал принудительной стерилизации калек, цыган, чернокожих граждан Германии и представителей смешанной расы («мулатов», как их называли). На случай, если кому-то не очень понравятся эти меры — а таких было много, — пропагандистская махина во все горло прославляла Гитлера и Национал-социалистическую партию за выполнение обещания подарить новую надежду, новые рабочие места и новую гордость Германии. В сентябре 1933 года семьсот безработных мужчин с франкфуртской биржи труда получили извещение, что им предстоит присоединиться к сотням тысяч рабочих, занятых в строительстве новых автомобильных дорог. Их привезли на стройку, где Гитлер символическим товарищеским жестом собственноручно вырыл первые два кубометра грунта. Площадку, где он копал, пока пот не покатился у него со лба, пришлось оградить решеткой, чтобы рабочие не таскали оттуда горстями землю в качестве драгоценной реликвии.

В июле следующего года, 1934-го, опираясь на ранее принятый «Декрет о защите народа и государства», партия приняла так называемый «закон фюрера». Согласно оному Гитлер единолично воплощал волю нации, и его желание ставилось превыше всего. Спустя месяц, после смерти Гинденбурга, Гитлер был провозглашен «фюрером германского рейха», которому все офицеры должны были принести присягу верности как главе государства и верховному главнокомандующему национальной армии. Через восемь месяцев после чуть не обернувшегося провалом получения поста канцлера человек, которого Гинденбург и его министры рассчитывали держать под контролем, стал диктатором однопартийной системы. Дебаты, консенсус и здравый смысл сменились поклонением, подогреваемым масштабными съездами, где Гитлера и его помощников приветствовало безупречно отрежиссированное народное ликование. СС и гестапо повиновались воле Гитлера, а не букве закона. И его воля скоро приобрела четкие очертания. В октябре 1934 года по всей Германии были арестованы гомосексуалисты. В следующем марте — введена воинская повинность. В апреле под арест отправились тысячи Свидетелей Иеговы и увидели свет еще несколько антисемитских законов о гражданстве евреев. Для тех, кто сумел распознать эти знамения за завесой нацистской пропаганды, Черные События уже маячили на горизонте, отбрасывая зловещую тень на залитые солнцем автострады и богатые урожаи.

Пока Ева не утвердилась в роли mattresse еп titre[14], годы (1932–1935) протекали в неопределенности, но, судя по фотографиям, она никогда не позволяла себе афишировать свое внутреннее напряжение. Она развлекалась, принимая очаровательные позы на террасе в Хаус Вахенфельде, кружась в танцах, словно не знала никаких забот. Маска выглядела так убедительно, что Еву считали поверхностной и фривольной, хотя сохранившиеся страницы ее дневника дышат болью и отчаянием. Мало кто знал, что она была подвержена приступам черной меланхолии, подчас принимающим форму тяжелой депрессии. Эта черта объединяла их с Гитлером. Неровный темперамент Шикльгруберов проявлялся во вспышках ярости или слезливой сентиментальности, которые его секретарши описывали как «почти шизофренические». Его настроение колебалось от предельной любезности и уважения к ним до всплесков неконтролируемого бешенства, свидетелями которых становились его подчиненные-мужчины. Но в то время, как Гитлер мог давать себе волю, Ева не имела права утратить внешнюю веселость из-за скверного расположения духа — он не потерпел бы уныния на ее лице. Ее обязанности, как у всякой любовницы, заключались в том, чтобы привносить радость в его жизнь, помогать ему расслабиться после тяжелого дня. Она находилась рядом, чтобы любить и ласкать его, и была готова доказать это в любой момент.

Государственные дела продолжали держать Гитлера в разлуке с Евой. Пока он грелся в лучах всеобщего обожания, она прозябала в роли безымянной девочки за прилавком под пятой сурового отца. Гитлер запретил ей говорить о нем с кем бы то ни было, и это вынуждало ее изливать на страницах дневника личные горести, становящиеся невыносимыми. 28 мая 1935 года она написала ему письмо, умоляя — о чем? О посещении, знаке привязанности, собаке, наконец, чтобы хоть кто-то был ей верен и предан? Она не посмела бы написать то, что хотела сказать на самом деле: прими же решение — люби меня или оставь в покое! Позже, под конец длинного, мучительного дня, Ева находилась на грани нервного срыва, а записи в ее дневнике стали еще сумбурнее, чем прежде. «Я только что отослала ему письмо, которое все решит. Вопрос: придаст ли он этому хоть какое-то значение? Посмотрим. Если он не ответит до вечера, я приму 25 пилюль и тихо засну, чтобы проснуться в ином мире». Она ждала реакции, томясь неизвестностью и бессилием. «Боже, я боюсь, он не ответит сегодня. Если б хоть кто-нибудь помог мне — как же все это ужасно давит». Ее родных не было дома, видимо, они где-то развлекались. Одна в квартире (она, должно быть, нарочно так подстроила, что показывает, как мало родители знали о ее душевном состоянии), Ева подвела итог своим размышлениям: «Возможно, мое письмо ему передали в неподходящий момент. Возможно, мне не стоило писать. Я все-таки решила принять 35, это будет верная смерть. Если бы он хоть велел кому-нибудь позвонить мне». Ответ все не приходил. Было уже поздно, и Ева знала, что, находясь в Мюнхене, Гитлер любит проводить вечера со своими друзьями. Она прождала весь день в состоянии нарастающей тревоги и горечи, и ее отчаяние достигло предела. В конце концов, убедившись, что ждет напрасно, она проглотила двадцать таблеток ванодорма, сильного успокоительного. Ей казалось, этого будет достаточно, чтобы убить ее.

После вышеописанного случая, который мог бы оказаться фатальным, не найди Ильзе сестру снова, на сей раз в коме, Гитлер сказал: «Мне следует больше о ней заботиться» (Ich muss mich mehr über sie kümmern). Вторая попытка самоубийства заставила его придать их отношениям определенности, но Ева прибегла к опасной тактике. Ведь повторно он мог и не поверить, что все это по-настоящему, или же она могла не выжить.