Поэзия Африки - Антология

Зебу

Перевод С. Шервинского

Приземистый, как города Имерины[165]на холмах или в недрах скал,с горбом, как кровельный стык,на песок опрокинутый месяцем, —вот он, зебу могучий со шкурой, багровейего собственной бычьей крови.

К реке спускался на водопой,щипал сирени и кактусы, —теперь разлегся у кустов маниоки,еще отягченных ароматом земли,на рисовой прелой соломес крепким запахом солнца и тени.

Простор перепахан вечером,исчез горизонт.Зебу глядит в пустыню,пустыню до края ночи,и рога у него — два лунных серпа.

Пустыня, пустыня,пустыня перед быком, —он заблудился с вечером вместев царстве молчанья.Что видит он в полудреме?Быть может, своих, таких же, как он,но без горба,красных, как пыль под ногами их стада,властелинов безлюдных земель?Или же предков своих, — бывало, крестьянеих приводили, откормленных, в городв гирляндах из апельсиновна убой в честь Короля?

Зебу встает, мычит —ему предназначена бесславная смерть! —и опять засыпает до срока,и сам он — как горб земли.

Зимний вечер

Перевод С. Шервинского

Милы мне вечера,когда неуверенно робкимстановится собственный голос,как у детей, или девушек юных,или женщин, живущих воспоминаньем, —страх, сожаленье, тоска, углубленность?..Милы мне вечера,когда солнцежаждет еще виноградин созревших,но, его настигая, гроздья срывает ночь.Мне вечер такой милее,чем утро, ведь утр я не вижу, —окна мои — на закат;а на другой сторонестена удвоена тенью,горбом на загривке быка.

Зимним вечером дождь мороситнад кровлями Тананариве, —вспоминается Утрилло[166].Длинны вечера с дождем;в мурашках ознобадаже счастье младенца,мирно сосущего грудь,как теленок, нашедший вымя;озноб и в глазах у старой девы,озирающейся по сторонам.

Тананариве, Тананариве!В нежной зелени риса,где, играя, друг за другомгоняются ветер и свет,зарослью кактусов оградившаяся в скалах,пригнувшаяся быком, застигнутым ночью,взметнувшаяся ростком бамбука у воды,в преддверии зимнего вечера,ты выглядишь, как никогда,самою собою.

И вся ты — сон, и вся ты — грусть,о гробница из темной листвы,захолодавший домв сетях из лиан,затрепанных всеми ветрами,ветрами в погоне за дикими вепрями,ревущими возле моих дверей.

Ветер

Перевод С. Шервинского

Проникни в пещеру, где бродит ветер,ветер, источникблагоуханий зарина пороге вечернем;источник юности рощ у черты окоемаза нежностью трав,великолепия солнц умирающихи воскрешаемых им на холмистых грядах.

Во сне улови его первое возникновенье,когда он раскинуть готовится как бы побеги лианы,удались на прибрежья видений.Едва народясь, приучает он крылья к полету,как дикая птица,и, забравшись в сады,калечит цветы и плоды.

Лиана? Откуда лиана?..Она оплетает деревья,все — от душистых жасминов,на востоке растущих кустом,до свода раскидистых пальм,до взлета извивных драцен[167]на террасах Иарива[168];от тысячи тысяч роз —сердец на зеленых стеблях —до лилий, чьи рупоры не раскрывают гортаней,до сумерек, чтобы выпить росу,до тех бесчисленных, еще безымянных растений,знакомых лишь мне… во сне.От прядей седых, трепещущихна висках у старухицветами утраченных дней,молящих, как милостыни,поцелуя у края могилы,до длинной ламбы[169] женщины юной,когда свой белый подолволочит она, улыбаясь,и в тумане волнуется легкая ткань.

Птица невидимаяприпадает к лицу твоему,плечи клюет, щекочет затылок, —знакома ль тебе эта птица?О птица ветра,хмельная, в полете нетвердая,как малиновка с перебитым крылом.

Легенды, легенды, преданья, преданья…Легенды бесчисленные уводят в пещеру,где взросла та живая лиана,все стволы, все ветви обвившая.Преданья бесчисленныевьются вокруг появленья той птицы бесплотной,той, что вдруг упадет и мгновенно взовьется.

Но недавно изведал я две новизны:за дверью моей вихрилсявлажный ветер зимы,кружился, как дети кружатся,играя в прятки,когда луна приводит осень с гор.Другой был ветер свирепый,он метался, как тур иль кабан,почуявший гибель.«Этот ветер, — я думал, — из леса».Потом был еле внятный ухугул, как в раковине.— Этот ветер, — сказал я, —с океана.

С языка ночи

Перевод С. Шервинского

Кожа натянута черной коровы,натянута мокрая, без просушки,натянутая в темени беспросветной.

Кем черная корова забита?Умерла, не мычав, умерла, не ревев,умерла, хоть никто не преследовална лугу, расцвеченном звездами.

Натянута кожана барабан ветров,ваяемых духами сна.

Но барабан готов загреметь,едва увенчаются шпажникомрожки выпущенного на волютеленка,и он пустится вскачьтраву щипать по пригоркам.

Будет гудеть барабан,наводить заклинаньями дремудо воскрешенья черной коровы,белой и розовойв реке лучезарного света.

Что совершается там, под землей,где далекий надир?Наклонись над колодцем,или рекой,или источником:увидишь дыру, глубину,и в дыре, в глубине, — луну,и самого себя,лучезарного и безмолвного,меж деревьев без корня,и безголосых птиц.

Ты дремлешь, любимая.Дремлешь и ты на руках у нее, моя младшая.Не вижу я ваших глаз, отягченных ночью,но знаю — в них переливы жемчужиниль виноградин созревших.

Доброго ветра порывраспахнул дверь,складки надулись ваших воздушных одежд,затрепетали пряди волос,клочок бумаги слетел у меня со стола,я нагнал его на пороге.

Приподнимаю лицо,в руке — незаконченные стихи.Ваши глаза мигают в лазури,я их называю: звезды.

Птица без цвета, без именикрылья сложила и заститединственное небесное око.

Садится на дерево без стволасо сплошною листвою,никаким не колеблемой ветром,где никто не срывает плодов,садится и глаз не смыкает.

Каких высиживает птенцов?Скоро взлетит с гнезда —значит, вывелись петухи,горланы всех деревень.Петухи одолеюттех, кто поет во снеи кормится зернами звезд.

Для бедняков, заедаемыхклопами, большими, как небо,для бродящих по миру изгнанников,покинувших город света,для мятежников, для перебежчиковиз армии мрака, вставших с земли, —что хотят совершить эти взлеты бесчисленных пальм,чьи листья — как ассагаи[170], до блеска натертые маслом,неподвижно взметнувшихся выше домов,до предела, где их вершины,звеня голубиными снами,касаются кровли вселенной?

Волнуются, давят друг друга, роняют листву,им уже не вернуться к живым,они грудами лягут в звездной пустыне —бессчетными бугоркамидля нищих, что спят без постелей,для тех, кто одет лишь собственной кожей,пропахшей пылью,для птиц, не свивших гнезда,для всех на свете пернатых.

Вот она,та, в чьих глазах преломляются сны,чьи веки тяжелеют от дремы,чьи ноги окунуты в море,а скользкие руки торчат из водыс горстями кораллови кристаллов блестящих соли.

Их разложит она по кучкам в бухте тумана,тут же станет сбывать морякам,голым и безъязычным, —пока не польется дождь.

И станет она невидимкой,и будут приметнылишь космы волос на ветру,словно клубок размотавшийся,да, может быть, зерна той пресной соли.

Чернокожий стекольщик,чьих бесчисленных глаз не видел никто,с кем по плечи вровень никто не вставал,чернокожий невольник в стекляшках,могучий, как Атлас,раб, держащий семь небосводов, —вот-вот его унесет река облаков,уже намочившая подол его паня.

Тысячи тысяч кусков стеклау него упадают из руки отскакивают от лба,лба с кровоподтекамиот гор, где рождаются ветры.Присутствуешь ты при пытке его каждодневной,при безысходном его трудеи агонии, словно впилась в него молния,едва океанские раковинызатрубят на стенах востока.Но нет в тебе состраданья,ты и не вспомнишь,как мучиться он обреченвсякий раз при крушении солнца.

ЖАК РАБЕМАНАНДЗАРА[171]