Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поэтому Кернер слегка помедлил, придумывая себе оправдание, затем весьма услужливым тоном сказал:
— Так сразу, по памяти, товарищ Шаланки ответить я не могу. Но я сейчас же распоряжусь о составлении сводки с приведением данных статистики…
— Не надо, товарищ Кернер. Теперь уже нам торопиться не стоит. Это вопрос государственной важности, и я поставлю его перед партийными органами. Тут мы допустили оплошность, причем оплошность немалую. Даже лошадей мы не должны доверять нашим недругам и людям недобросовестным, когда есть люди добросовестные и честные. А они есть, надо их только приметить… это тоже вопрос, упущенный нами из виду…
Шаланки помолчал, подумал, потом обратился к худенькому крестьянину, все еще стоявшему у подводы.
— Скажите, товарищ, кем вы были: земледельцем или же кучером?
(Для земледельца человечек был слишком худ и на вид слишком беден.)
— Был я, товарищ, и возчиком, и сам себя кое-как кормил, но с лошадью завсегда умел обходиться.
— А нет ли у вас желания обходиться с лошадью здесь, у нас?
— От того все зависит, как обходиться. На такое мучительство я не согласен. Не возьмусь я за это ни за какие деньги… У лошади тоже душа, и какая еще чувствительная. И ума у ней больше, чем у иного глупого человека…
Намек, со всей очевидностью, относился к Гаалу.
— Хорошо, мы еще об этом поговорим, — сказал Шаланки и обратился к Кернеру. — Пусть приведут пристяжную лошадь и вытащат отсюда подводу. А вы, товарищ, — обратился он снова к худенькому, — как вас зовут?
— Кереки, Михай Кереки.
— А вы, товарищ Кереки, поднимитесь со мной. Мы побеседуем.
* * *
На следующее утро Лаци заметил, что не Гаал с его гадким взглядом, не Гаал с его черной душой, а новый возчик к нему приставлен, и этот новый, как подсказывало чутье, человек ему очень приятный. Любо-дорого было смотреть, как старательно он хлопочет, как вожжи, хомут достает, как сбрую осматривает, и, перед тем как запрячь, обходит заботливо Лаци и Бадара, проверяет, не болтаются ли подковы, щупает сухожилия, не болит ли где, внимательно заглядывает в глаза, нет ли там катаракты — ведь от вечных нещадных побоев теряет зрение лошадь.
И сердце Лаци окутали давно позабытые чувства: в нем поселились уверенность и покой. Оттого, может быть, что в Лаци сохранилось еще кое-что от природы его благородных предков, помогавших на поле брани хозяину сдернуть противника с другого седла, лягавших, кусавших в схватке врага, он почувствовал по словам и повадкам, по всему облику человека, что он не мучитель, что он товарищ по работе и друг.
Даже Бадар, в душе которого было больше подозрительности и злости, чуть-чуть успокоился. И когда худенький человечек уселся на козлы — вот уж где чудеса, — тяжелая подвода, на которой лежало сорок центнеров кирпича, при первом же рывке стронулась.
Да, стронулась. А почему? Да потому, что худенький человек, очень распорядительный, не стал дожидаться, покуда вымостят погрузочную площадку; под колеса пустой подводы он подложил несколько плоских камней, чтоб колеса легче встряхнулись и чтоб вылечить таким способом помаленьку коней от страха перед криками и побоями при отправке, парализовавшего их силу.
А ведь правда: возчиков надо отбирать и учить, как отбирают и учат сельских учителей или шоферов. Тупым, ленивым, злым и неумным людям нельзя доверять благородных и умных коней. А у старого Кереки, у этого неприметного, щупленького крестьянина, была полувековая школа опыта обращения с лошадьми. Ему от роду шести лет еще не было, когда отец усадил его на первого Лаци и отправил к колодцу поить. Никакой беды не предвиделось, конь знал, куда надо идти, главное, чтоб мальчонка покрепче держался за гриву.
Бадар не сразу заметил, в каких добрых руках, ласковых, умных, надежных, находятся теперь вожжи. Но Лаци, уже имевший хозяином Имре Мезеи, всю душу вкладывал, чтоб совместный их труд выполнять как можно лучше.
Эта жизнь, конечно, немного уж даст постаревшему Лаци, но и то, что избавится он от мучений, что слух его не будут терзать истошные злобные крики, тоже дело немалое.
1953
Перевод Е. Терновской.
Шули Киш Варга
Янош Шули Киш Варга живет в переулке Варга, что выходит на Большую улицу. Собственно говоря, это узенький тупичок, каких здесь немало. Название же он получил в честь своих коренных обитателей — Варга.
Население Большой улицы — зажиточные крестьяне, владельцы богатых дворов. За их домами, у самой проезжей дороги, прилепилось несколько батрацких бараков; малюсенькие участки, на которых разбиты виноградники, вплотную прижаты к изгородям крупных усадеб. Участки эти неровные, то бесформенно вытянутые, то треугольные, но все такие крошечные, что если случается зимой кому-нибудь из батраков зарезать свинью, то для опалки туши нужно ждать безветренной или снежной погоды: громадные стога богатеев с Большой улицы возвышаются совсем рядом с «владениями» бедняков, и от случайной искры в любую минуту может вспыхнуть пожар.
Прозвище Шули не наследственное, а благоприобретенное. Дед Яноша, человек очень маленького роста, в зимние месяцы сапожничал, за что его и окрестили Киш Варгой;[10] для богатых крестьян тот, кто умеет чинить сапоги, прибивать к ним подковки — сущий клад. Не станешь же по всякому пустяку обращаться к настоящему мастеру.
Шули — значит хитрый, изворотливый, а также кривой. У Яноша что душа, что шляпа — обе кривые. Варга никогда не расстается со своим измятым головным убором, говорят, будто он, даже ложась спать, не снимает его. В действительности же по крестьянской привычке он все лето спит во дворе, в доме едва умещается его многочисленное семейство, а шляпу он не снимает потому, что с детства
