Руссиш/Дойч. Семейная история - Евгений Алексеевич Шмагин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
стливой жизнью на красочных плакатах, которыми был усеян весь город.
С верхотуры самых престижных зданий москвичей благословляли портреты отца нации Сталина. Изречения и фотографии вождя мирового пролетариата сопровождали большинство газетных публикаций. Образцово-показательный порядок вокруг Кремля заканчивался сразу же за Большим театром, где можно было утонуть в зловонной грязи и машины с загаженными цистернами на глазах всего честного народа вычерпывали нечистоты из подземных люков.
Москва поражала огромным количеством народа и гигантскими очередями повсюду – в магазинах со скудным ассортиментом товаров и замызганных столовых, на трамвайных остановках и у билетных касс вокзалов, в кинотеатрах и гостиницах. Даже в сквере у Большого театра толпа жадно ожидала, пока освободится место на одной из четырёх скамеек. Почему никто не догадается соорудить ещё четыре? В неблагоустроенном и частично разрушенном отеле «Савой», где Макс разместился, водились клопы и крысы.
Внешнюю торговлю лесопродукцией в Советском Союзе монополизировало всесоюзное объединение «Экспортлес». Его руководители знали толк в деле и предложили выгодный контракт, который Макса в принципе устраивал. Хозяева проявили полное понимание в связи с желанием гостя посетить посёлок Кудыщи в Тверской губернии, где фирма «Шпрингдерхаузен» ещё до революции построила дереворазделочную фабрику, успешно функционирующую до сих пор.
В сопровождении двух сотрудников компании и одного служителя из «Экспортлеса», поглядывавшего за контактами немцев с совгражданами, Максим в комфортабельном вагоне экспресса Москва-Ленинград доехал до станции Бологое. Затем все пересели в малоопрятный и медленно тянувшийся рабочий поезд до Осташкова. Спутники Макса равнодушно взирали на живописные берёзовые пейзажи за окном, искореженные временем избы рус-
ских деревень и скособоченные телеги, застрявшие в непролазной распутице дорог.
Зато в душе Макса всё горело. Он готовился к встрече с родными местами. Прошло всего 14 лет, но за это время сменились эпохи. Вероятность того, что его узнают, оценивалась им как ничтожно малая. Разве что какой-нибудь ясновидящий маг мог заподозрить в ухоженном и элегантно одетом иностранце 35-летнего возраста 20-летнего русского деревенского паренька, уходившего с холщовым мешком за спиной на фронт Первой мировой.
Наконец-то он хотя бы в общих чертах прояснит судьбу своей семьи и осторожно, со стороны, дабы не наломать дров, постарается оценить возможность восстановления связей с родственниками. Может быть, каким-то косвенным путём, дабы не расшифровать себя, удастся что-то узнать о Занеможье, родителях и сёстрах. Прежде всего его, разумеется, интересовал жизненный путь Емельки, превратившегося, наверное, в умного и статного Емельяна Игнатьевича Селижарова. Макс, примерно знакомый с новыми порядками на советской земле, массовым разгулом шпиономании и всесоюзным поиском всевозможных вредителей и врагов народа, не допускал и мысли, чтобы реализацией своих ностальгических замыслов хотя бы чуть-чуть навредить и себе и родным ему людям.
Состав остановился в Осташкове. По дороге с вокзала на беседу в уездком РКП(б) Макс вглядывался в очертания знакомых улиц и строений. Ему показалось, что жизнь в городе за полтора десятка лет его отсутствия не только не продвинулась вперёд, но даже как бы пошла вспять. Дома постарели и покосились. Унылый атеистический вид приобрели прежние церковные строения, отданные на растерзание осташковскому пролетариату. Дороги ухудшились в ещё большей степени.
Он не заметил ничего нового – ни одного нового здания, ни одного нового деревца, ни одной новой скамейки. К категории «новое» относился разве что десяток огромных красных полотнищ с лозунгами, обещавшими жи-
телям города светлое коммунистическое будущее, но и требовавшими от них крепить единство партии и народа. На улицах было преимущественно пустынно. На центральной площади прогуливались несколько милиционеров, обшаривая зорким взглядом редких прохожих. Завидев белую милицейскую форму, те почему-то стремились обойти стражей порядка стороной.
Германских предпринимателей ожидали партийные руководители уезда. Однако беседы, на которую так рассчитывал Макс, не получилось. Сорвалась и поездка в Кудыщи. Приветствуя господина Шпрингдерхаузена (заковыристую фамилию удалось произнести относительно правильно с третьего раза), важный чиновник извинился за то, что ему поручено сообщить неприятную новость (в душе у Макса похолодело).
– Час назад из вашего посольства в Москве поступила телефонограмма о том, что в Германии скоропостижно скончался ваш тесть, глава компании, и ваша супруга настоятельно просит вас немедленно возвратиться на родину для организации траурных мероприятий.
– Мы, господин Шпрингдерхаузен, – включился в разговор ещё один сотрудник уездкома, – уже обсудили варианты вашего отъезда и, к сожалению, не в состоянии предложить ничего другого, кроме как на товарном составе добраться до Бологого, а там пересесть на любой пассажирский в сторону Москвы. Товарняк отходит через полчаса. Если выедете немедленно, успеете. Следующая возможность представится только завтра.
Выбора не было. Макс поспешил на вокзал. Через два дня он уже был в Бонне. Поездка завершилась неоднозначно. Удалось восстановить деловые связи, проехаться, вспомнив молодость, на сене в советском товарном вагоне и впервые в жизни испытать полёт на самолёте русско-германского общества воздушных сообщений «Дерулюфт». Регулярные рейсы Москва-Берлин стартовали ещё в 1922 году. Но в личном расследовании он не продвинулся ни на миллиметр.
«Впрочем, – уговаривал себя Макс, – так, наверное, и должно было быть. Что ни делается, всё к лучшему. Никогда не возвращайся туда, где тебе было хорошо».
Вильгельма Шпрингдерхаузена похоронили в узком кругу родных и ближайших друзей на городском кладбище Бонна. Макс становился де юре тем, кем он уже давно являлся де факто, – главой растущей и очень перспективной промышленной компании.
В конце лета они с Вальтрауд вновь побывали в советском полпредстве в Берлине. После 8 лет пребывания в Германии Крестинские завершали свою миссию и паковали чемоданы. Николай Николаевич и Вера Моисеевна могли гордиться результатами своего дипломатического труда. Своим преемникам они оставляли наследство в таком объёме, какой в практике дипломатической службы встречается крайне редко.
«После нас хоть потоп» – этой королевской доктриной будут руководствоваться многие руководители советских и российских посольств. Первый посол Советского Союза в Германии придерживался иных принципов. Высочайшая репутация советского представительства говорила сама за себя. Планка, которую удалось поднять этой удивительной паре, с их отъездом будет преимущественно опускаться и до конца XX века никогда больше не достигнет сопоставимых высот.
В разговоре Максу не терпелось поделиться некоторыми негативными впечатлениями о посещении Москвы. Ему хотелось высказать хотя бы осторожные личные ощущения того, что Россия выбрала неверный маршрут движения и рано или поздно окажется в тупике. Но он уже кое-что понимал в дипломатии и не решился изложить итоги своих доверительных размышлений многоуважаемому человеку.
Крестинский был осведомлён о том, что в родном наркомате его ожидает высокий пост первого