Россия, которую мы потеряли. Досоветское прошлое и антисоветский дискурс - Павел Хазанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Постсоветским читателям очень трудно поверить, что «реален» именно Петр Пустота, поэт Серебряного века, для которого никакой советской власти не было. «Мы» не можем принимать его всерьез; мы по умолчанию считаем, что на самом деле Петр живет в 1990-е годы, а в мыслях переносится в 1920-е. Мы думаем так потому, что все персонажи из 1920-х в книге пришли, как нам хорошо известно, из позднесоветских анекдотов и восходят к героям невероятно популярного в 1930-е годы советского военного фильма «Чапаев». Пациенты, включая самого Петра, тоже знают и пересказывают эти анекдоты, пусть Петр и уверен, похоже, что он сам сочиняет их на ходу[363]. Главный врач так объясняет психическое расстройство своего пациента:
Вы как раз принадлежите к тому поколению, которое было запрограммировано на жизнь в одной социально-культурной парадигме, а оказалось в совершенно другой[364].
Однако интереснее всего, как описана история Петра в позднесоветскую эпоху, до того как он попадает в сумасшедший дом. Мы узнаем об этом, когда Пустота тайком прокрадывается в кабинет профессора, чтобы прочитать свою историю болезни:
В раннем детстве жалоб на психические отклонения не поступало. Был жизнерадостным, ласковым, общительным мальчиком. Учился хорошо, увлекался сочинением стихов, не представляющих особ. эстетич. ценности. Первые патолог. отклонен. зафиксированы в возрасте около 14 лет. Отмечается замкнутость и раздражительность, не связанная с внешними причинами. По выражению родителей, «отошел от семьи», находится в состоянии эмоц. отчуждения. <…> Существенно снизилась успеваемость. Наряду с этим начал усиленно читать философскую литературу: сочинения Юма, Беркли, Хайдеггера – все, где тем или иным образом рассматриваются философские аспекты пустоты и небытия. В результате начал «метафизически» оценивать самые простые события, заявлял, что выше сверстников в «отваге жизненного подвига». Стал часто пропускать уроки, после чего близкие вынуждены были обратиться к врачу.
На контакт с психиатром идет легко. Доверчив. О своем внутреннем мире заявляет следующее. У него имеется «особая концепция мироощущения». Больной «сочно и долго» размышляет о всех окружающих объектах. Описывая свою психическую деятельность, заявляет, что его мысль, «как бы вгрызаясь, углубляется в сущность того или иного явления». Благодаря такой особенности своего мышления в состоянии «анализировать каждый задаваемый вопрос, каждое слово, каждую букву, раскладывая их по косточкам», причем в голове у него существует «торжественный хор многих „я“», ведущих спор между собой. Стал чрезвычайно нерешителен, что обосновывает, во-первых, опытом «китайцев древности», а во-вторых, тем, что «трудно разобраться в вихре гамм и красок внутренней противоречивой жизни». С другой стороны, по собственным словам, обладает «особым взлетом свободной мысли», которая «возвышает его над всеми остальными мирянами». В связи с этим жалуется на одиночество и непонятость окружающими. По словам больного, никто не в силах мыслить с ним «в резонанс».
Полагает, что способен видеть и чувствовать недоступное «мирянам». Например, в складках шторы или скатерти, в рисунке обоев и т. д. различает линии, узоры и формы, дающие «красоту жизни». Это, по его словам, является его «золотой удачей», то есть тем, для чего он ежедневно повторяет «подневольный подвиг существования».
Считает себя единственным наследником великих философов прошлого. Подолгу репетирует «речи перед народом». Помещением в психиатрическую больницу не тяготится, так как уверен, что его «саморазвитие» будет идти «правильным путем» независимо от места обитания[365].
Во всем этом тексте нет ни слова об альтер эго Пустоты как дореволюционного поэта-символиста – собственно, текст прерывает нашу возможность прочитать это описание, озаглавленное в деле Петра как «петербургский период». В истории болезни упор сделан как раз на советские обстоятельства Петра – его уход от советской социальной жизни в мир фантазий, доставляющих герою куда большее удовольствие. Но разве это не всего лишь крайний, патологический случай позднесоветской «вненаходимости», о которой пишет Юрчак (см. третью главу)? В этом смысле показательно написанное Пелевиным в 1993 году программное эссе «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма», где писатель утверждает, что красота позднесоветского времени как раз в том, что оно породило целую плеяду просветленных безумцев, подобных Пустоте:
Советский мир был настолько подчеркнуто абсурден и продуманно нелеп, что принять его за окончательную реальность было невозможно даже для пациента психиатрической клиники. И получилось, что у жителей России, кстати, необязательно даже интеллигентов, автоматически – без всякого их желания и участия – возникал лишний, нефункциональный психический этаж, то дополнительное пространство осознания себя и мира, которое в естественно развивающемся обществе доступно лишь немногим. Для жизни по законам игры в бисер нужна Касталия. Россия недавнего прошлого как раз и была огромным сюрреалистическим монастырем, обитатели которого стояли не перед проблемой социального выживания, а перед лицом вечных духовных вопросов, заданных в уродливо-пародийной форме. Совок влачил свои дни очень далеко от нормальной жизни, но зато недалеко от Бога, присутствия Которого он не замечал. Живя на самой близкой к Эдему помойке, совки заливали портвейном «Кавказ» свои принудительно раскрытые духовные очи, пока их не стали гнать из вишневого сада, велев в поте лица добывать свой хлеб[366].
Петр, поэт, чьи стихи «не представляют особой эстетической ценности», олицетворяет тип такого необязательно даже интеллигентного «совка», живущего «на самой близкой к Эдему помойке». В 1993 году последним, что осталось от этой помойки, оказывается сумасшедший дом. Упоминание чеховского «Вишневого сада» в «Джоне Фаулзе» тоже напрямую соотносится с временным контекстом галлюцинаций Петра, Серебряным веком. Как подчеркивает Пелевин в своем эссе, это специфически советская галлюцинация, потому что именно советская эпоха создала необходимые социальные условия для процветания обычного человека вроде Петра – условия, поразительно схожие, пусть даже это сходство случайно, с социальными условиями, в которых живут чеховские «Гаев и Раневская»[367]. Петр и есть Раневская, только ее деклассированная, «уродливо-пародийная» версия, продукт унылого советского образования и урбанизации, присущего советскому Чапаеву сортирного юмора, который в своей глупости порой может показаться даже до некоторой степени экзистенциальным.
Намеренно странным сближением «совка» и Чехова Пелевин резко противоречит массовому дискурсу позднесоветской интеллигенции о досоветском прошлом, который я прослеживаю в этой книге. Если в этом дискурсе досоветское прошлое всегда ставилось высоко – как антитеза советскому настоящему, у Пелевина позднеимперская эпоха рифмуется с позднесоветской, в противовес эпохам первых большевиков и первых постсоветских капиталистов. В отношении последних Петр Пустота, прямо оспаривая столыпинистскую логику, утверждает, что не видит разницы между коммерсантами 1990-х и большевиками 1920-х. Их диаметрально противоположное отношение к капитализму значения не имеет, заявляет он.
