Убить Троцкого - Юрий Маслиев

Вскоре из-под арки показалась невысокая женщина, перемотанная лошадиной попоной, стянутой веревкой. Ее голову прикрывала какая-то неопрятная тряпка в виде платка. Правда, всю несуразность этого убора при свете звезд, сияющих на чистом зимнем небе, рассмотреть было затруднительно.

– Двигай, красавица, – напоследок похлопал по спине эту нелепицу Евгений и, ехидно посмеиваясь, добавил: – Передай япошкам наше самурайское «Банзай».

Саша Блюм, вдыхая запах лошадиного пота, исходящего от напяленной на него попоны, пошатываясь, двинулся по направлению к интересующему его особняку, изображая пьяную нищенку.

Приблизившись к зданию, он через невысокую ограду сразу заметил часового, выделяющегося на фоне белого пятна стены, отражающей лунный свет.

Тихий шелест тяжелого кинжала, на мгновение поймавшего в полете это отражение, закончился глухим всхлипом, и солдат, импульсивно схватившись за горло, опустился, не издав ни звука, в пушистый сугроб.

Через несколько секунд три тени, мелькнув у калитки, притаились у входной двери. Через закрытые изнутри ставни не пробивалось ни лучика.

Прикинув примерное расположение комнат, обычное для этого региона, Михаил прошептал:

– В доме не более двух комнат. Времени на ожидание смены часового у нас нет. Врываемся и укладываем всех… Если Югович дернется, то и его. Постарайтесь не задеть Ольгу… И осторожней со штатским – эти самураи из контрразведки могут за себя постоять…

Приоткрыв двери, они прислушались к тишине, царившей в прихожей. Сквозь освещенные матовые стекла плотно закрытой двери, ведущей в комнаты, раздавались неясные приглушенные голоса и смутно просматривались два силуэта.

– Бог не фраер – все простит, – выдохнул Михаил фразу, почерпнутую из лексикона одного из своих детских наставников.

Толкнув двери, он ринулся вперед, правильно рассчитав неожиданность своего появления.

Оставив ближайшего к нему солдата следовавшему за ним Лопатину, он в прыжке, с хрустом опустил зажатую в кулак рукоятку револьвера на голову греющегося у изразцовой печки другого японца, и, не оглядываясь на происходящее у него за спиной, уверенный за свой тыл, в кувырке влетел в проем другой двери.

Михаил недаром опасался японца в штатском. Мгновенная реакция контрразведчика, если бы не кувырок, могла стоить Муравьеву жизни. Пуля, выпущенная японцем на долю секунды раньше выстрела Михаила, опалив ему волосы, впилась в дверной косяк. Но от ответного попадания – самого японца швырнуло к лежащему на диване с растекшимся на левой стороне груди кровавым пятном Юговича.

Картины закрутились с бешеной скоростью. Выронив пистолет и падая на умирающего, японец попытался метнуть возникший, как по волшебству, в его левой руке нож. Теряя последние силы, Югович успел перехватить занесенную для броска руку своего палача. Тут же, от второго выстрела, мозги самурая разлетелись по комнате.

Все было кончено.

От неожиданности даже Ольга, сидящая в углу со связанными руками, прекратила плакать и, опешив, жадно глотая воздух, со страхом смотрела на развороченный череп.

Поднявшись с пола, Михаил неспешно сбросил труп с раненого. Сейчас лицо Юговича оставило обычно свойственное ему презрительно-надменное выражение. Глаза, потерявшие стальной блеск, теплились затухающе-призрачным светом жизни.

– Вот и все, – чуть слышно прохрипел он сквозь пузырящуюся на губах кровавую пену, вкладывая в эти слова понимание бесцельности жизненной суеты, еще непонятной для живых и открывшейся для него во всей глубине мудрой простоты на грани незримой черты, уже отделявшей его от их мира, черты – такой страшной для живых и ставшей желанной, освобождавшей от страданий для него. – Все, – еще раз прохрипел он и полетел в маняще-бездонную пропасть гулкого небытия.

– Поторапливайтесь! – крикнул друзьям Михаил, разрезая веревки на постепенно приходящей в себя Ольге. – По всем прогнозам, сюда с минуты на минуту должны нагрянуть Ямамото со своей командой…

Ольга, мгновенно оценив свое теперешнее положение, уже кокетливо улыбаясь сквозь непросохшие еще слезы, кинулась в объятия Михаила, защебетав фальшивым мелодраматичным тоном заурядной провинциальной актрисы:

– О, мой рыцарь! Вы спасли меня! Это было так жутко…

Она несла эту романтическую околесицу, пытаясь обнять его, до тех пор, пока Михаил не отстранил ее, довольно грубо прервав:

– Да прекрати нести этот бред! Тебя ждет папенька, вот ему и будешь петь песни о том, как сговорилась с Юговичем ободрать его. И поторопись, не то эти песни будет слушать Ямамото, а ему свидетели не нужны…

Вскоре два фаэтона уже быстро двигались по пустынной, промерзшей брусчатке мостовой, погромыхивая на рытвинах, к дому, где был спрятан их автомобиль. Михаил не опасался обнаружить расположение этого особняка, поскольку Ольга, злобно что-то шипевшая в ответ на веселые подначки Лопатина, ласково поглаживающего тяжелый, набитый деньгами саквояж, навряд ли могла, находясь в глубине закрытого кожаным тентом фаэтона, определить маршрут, по которому они двигались.

Наконец, лошади остановились. Лопатин, в очередной раз ехидно-ласковым тоном спросив у Ольги – сколько зеленых портретов американских президентов придется на каждого, если все это разделить на три, и услышав в ответ набор шипящих звуков, чего он и добивался, уже давно с неприязнью относясь к этой жадной хищнице, удовлетворенно засмеялся. Взяв саквояж, он отправился в гараж, где спрятал его под сиденье автомобиля.

Как только Лопатин вернулся, Муравьев тут же хлестнул лошадей. Фаэтоны понеслись тихими ночными улицами к дому Маркина, и через двадцать минут они вместе с Ольгой уже поднимались по широкой лестнице, направляясь в кабинет Григория Владимировича.

Еще через считаные секунды, наблюдая Ольгу в объятиях ошалевшего от радости отца, ее притворные слезы, Михаил с горечью размышлял: «Какой же нужно быть сволочью, чтобы, играя на святых чувствах самого близкого человека, хладнокровно обманывать его в угоду своей алчности…»

Привлекая к себе внимание, Михаил, недвусмысленно кашлянув, произнес:

– Григорий Владимирович…

– Ах, Михаил, извините. – Маркин, отстранив дочь, порывисто направился к сейфу и, поколдовав над его замком, извлек из его недр пухлый кожаный портфель. – Здесь деньги, – и, протянув портфель, он добавил: – Рассказывайте…

У Михаила не было причин покрывать Ольгу. Поэтому он, без обиняков, коротко поведал историю аферы, в которой она играла непоследнюю роль.

Безобразная сцена, последовавшая после рассказа, поразила всех.

Светская шелуха мгновенно слетела с белокурой красавицы. С перекошенным злобной гримасой красным лицом она вдруг заорала прямо в лицо отцу, опешившему от этого рассказа:

– Да! Да! Старый дурак!.. Это все придумала я! Мне надоело смотреть, как ты, пестуя свою идиотскую порядочность, забыл обо мне! Забыл о том, что существуют другие страны, где можно спокойно жить, наслаждаясь богатством!.. А ты, сидя на мешке с деньгами, с принципиальным идиотизмом твердил о чувстве долга! Как я тебя ненавидела… Ничего, теперь посмеюсь я. Ты, как последний дурак, попался на удочку и перевел на меня свои вклады! Теперь побудешь в моей шкуре, вымаливая у меня копейки на жизнь… А вы, – обратилась она к Михаилу, – получили свои деньги и убирайтесь! Игра окончена!

Она в ярости, с грохотом смела со стола тяжелый письменный прибор из зеленого малахита.

– Про-о-чь! – еще раз истерично заорала она, так что на тонкой шее некрасиво вздулись синие вены.

Не желая более наблюдать эту грязную сцену, Михаил молча развернулся и вслед за друзьями вышел из кабинета.

Громкие голоса, доносившиеся из-за прикрытой двери, преследовали их почти до самого выхода, когда вдруг раздались два выстрела, и все стихло.

Михаил передал Блюму портфель и приказал ждать его в фаэтоне, а сам вместе с дворецким, стоявшим у дверей, кинулся на второй этаж, к кабинету хозяина особняка.

Картина, представшая перед ними, не радовала взор. На полу, прислонившись к стеллажу, сидела Ольга с маленьким кровавым пятном чуть повыше переносицы. Ее лицо после смерти опять приобрело ту чистоту и невинность, что когда-то покорили сердце Михаила. В двух шагах от дочери, лицом вниз, широко раскинув ноги, лежал Маркин. Из-под его густых с проседью волос, скрывавших лицо, вытекла небольшая лужица крови, а рука продолжала сжимать крохотный браунинг.

Вся эта картина напоминала сцену из какого-то театрального представления – настолько все это выглядело ненатурально.

Михаил прикоснулся вначале к шее Ольги – пульс не прощупывался. Ее отец тоже оказался мертвым. Его психика не выдержала ночного напряжения и вскрывшейся затем гнойной бездны между ним и единственной дочерью. Эти два выстрела были, наверное, тем единственным методом, который прекратил подошедший к апогею всплеск его душевных страданий. Так или иначе, но этого уже никому не дано было узнать. Смерть сняла здесь свою жатву.