Чёрный полдень (СИ) - Тихая Юля

Тут я вспомнила Мариуса, тело которого увезли на остров и забыли в мёртвом склепе против его воли, и прониклась к Лире неожиданным уважением.

К тому же, болтать о шитье я могла бесконечно, а ей, похоже, было искренне интересно. Это вообще ужасно приятно, когда кто-то задаёт вопросы и серьёзно слушает ответы, а потом спрашивает снова, будто правда пытается понять и пройти в твоих башмаках хотя бы небольшой кусочек дороги. И я рассказывала охотно и про фабрику, и про училище, и про то, как конструкторы придумывают новые модели, и про то, как здорово было ездить на выставки, где в ангаре ставят много-много столов, и на них — тысячи видов пуговиц, некоторые из которых можно купить здесь же, а какие-то — заказать ящиком с завода. И ты ходишь между ними, моргая от восторга, и прикладываешь к полосатому твиду такие кнопки и сякие кнопки, придумывая, как было бы красиво, пока Циви, главная по закупкам, решала, как будет правильно.

— Я бы хотела в ателье, — сказала я, — чтобы не сто раз одно и тоже, а на конкретного человека, на его фигуру, и что-то такое… именно для него. Одно и то же платье — оно кого-то красит, кого-то уродует, и всегда так здорово видеть, как…

Как пустые, безликие ткани превращаются во что-то новое. Дезире всё уговаривал меня купить-таки манекен, хоть бы и самый простой, и накалывать на нём что-нибудь, как я мечтала. Грозился даже придумывать вместе со мной, и придумал даже, что ленту с пайетками здорово будет пустить по бархату. Но я-то знала, что если куплю манекен — меня будет не оторвать и от него, и от магазина с тканями, и всё отшучивалась.

А потом он пропал. И стало… стало так пусто, что ткани стали просто цветными тряпками.

Моя улыбка поблекла. Машина медленно катила по набережной, а колдунья, несмотря на участливый взгляд и мягкий смех, всё-таки была бесконечно чужой.

Она будто поймала эту мысль и сказала вдруг:

— Хотите, я вам погадаю?

Я посмотрела на неё недоверчиво:

— А вы умеете?

— Я и оракул всё-таки, как вы сказали? Родня.

— Вы умеете… как оракул?

Она улыбнулась и отвела в сторону вуаль и светлые кудри неровно отрезанной чёлки.

На её лбу был толстой синей линией нарисован глаз. Он был закрыт, но где-то за ним ощущалась ужасная, невозможная сила, перемалывающая стеклянные капли.

— Погадайте, — медленно сказала я.

Я помнила, как это делала оракул. Она взяла меня за руку, начертила спираль, и глаз открылся. Но Лира была, наверное, не совсем оракул: она неуверенно глянула в водительское зеркало, будто проверяя, что он не станет вмешиваться, а потом провела тёплыми пальцами по линиям ладони.

— Вот здесь, под мизинцем, линия брака, — она прочертила её ногтём, — видите? Очень чёткая, хотя начинается далеко. Это большая, сильная связь.

— Конечно, — я разулыбалась, — я же двоедушница.

— Линия правды тоже хороша. А вот линия… ох, Олта, дайте-ка другую руку.

Я пожала плечами и протянула ей левую. Колдунья хмурилась.

— Извините, Олта, дурная была затея.

— Что-то не так?

— Я видела такие ладони, — медленно произнесла она. — Где линия правды пересекает линию жизни. Это сложно трактовать, только и всего. Мой дар со мной недавно.

Я кивнула и неловко пожала её пальцы. А Лира вздохнула прерывисто и сказала:

— У моего брата такая рука.

liv.

Странно было ожидать, что оракул, выплёвывающая их лёгких тьму, умрёт, как обычный человек. Её тело было не трупом — мумией: совершенно сухой, пустой и лёгкой, неинтересной даже мухам.

Она лежала там же, в бывшем ателье, в центре ковра. Вокруг были расставлены свечи, — все они давно догорели; синий глаз на лбу был открыт и пуст, а глаза обычные оказались совершенно чёрными, будто тьма разлилась из радужки.

— Спи спокойно, — певуче сказала Лира.

А я вдруг сообразила: дверь в кабинет была не заперта, но тело всё ещё лежало здесь, не прибранное.

— Кто её… нашёл?

— Никто.

— Но вы же откуда-то…

— Я видела, — уклончиво ответила она. — Что нужно делать?

Ещё в машине я объяснила ей про похоронный лес и разрешение, и Лира, ни на секунду не задумавшись, отправила водителя разбираться «с этим вопросом».

— Нужно дождаться полиции, — вспомнила я. — Чтобы свидетельство написали...

Лира осталась одна, а я сбегала к таксофону и позвонила в патруль, а потом, покачавшись немного на каблуках, двинулась к местному базару. От того, чтобы печь поминальный хлеб, колдунья категорически отказалась, но я купила в пекарне солёных сухарей и сочла, что они тоже подойдут. В конце концов, хлеб ведь, вроде как, про скорбящую плоть и слёзы, а Писание не велит понимать символы буквально. Впрочем, я была тем ещё знатоком духовных законов.

Зато я разбиралась в лентах, и купила их десяток всяких разных: и атласных подороже, и совсем простых хлопковых, и даже одну кружевную. Ну и что, что повяжут их все мои руки; в Кланах должно быть достаточно людей, в которых живут память и благодарность оракулу, — можно сказать, что все они просто не смогли приехать.

Ещё я купила семена и орешки, чекушку водки и бутылочку удобрения для сада. А потом случайно наткнулась на россыпь птичьих перьев, которые отдавали по дешёвке, и взяла разных без разбору.

Когда я вернулась, Лира сидела за столом и изучала бледные бланки документов.

— Мохнатая полиция такая странная, — пожаловалась она в пространство.

— Это ведь Кланы… Здесь только такая полиция.

Саван лежал на столе, болезненно чистый по сравнению со всей этой комнатой, душной и пропахшей безнадёжным страхом. Я вызвалась помыть полы, но Лира поморщилась и прочла какое-то длинное заклинание, отчего вся пыль собралась в одну мутную кляксу в углу. В обычных справочниках такого не было: как-то в школе нам объясняли что-то про вектора в таких чарах, но, кажется, никто ничего не понял.

Потом мы раскатали отрез по полу и уложили на него тело.

Оракул вся была какая-то… никакая, будто она и не человек вовсе и никогда не была им. Когда я заворачивала в саван тётку Сати, я выплакала себе все глаза, я гладила родное лицо и безотчётно просила прощения; чужие тела, я помню по похоронам одной соседки, бывают отвратительными до тошноты.

А здесь — будто отколотая ветка. Когда-то живая, теперь мёртвая. Сухая, а в земле со временем размокнет и сгниёт. Ветка и ветка; листва облетела давно.

Пока Лира укладывала руки на груди, я заплела редкие седые волосы в пару кос, скрыв ими безжалостно отрезанные раковины ушей, — на их месте у старухи были рваные чёрные раны со следами швов. Прикрыла глаза, разгладила лицо. Попыталась закрыть рот, но он почему-то не закрывался.

— Что там?

— Как будто зажало… или мешает что-то.

Лира придержала голову, а я открыла рот пошире.

У ведьмы были ужасные, прогнившие до черноты зубы, —даже странно, что их запах не пропитал всю комнату, но пахло тело всё так же, магией и страхом. Вялый язык завалился куда-то вглубь, а в ямке под ним, в круге зубов, что-то торчало.

Лира вынула, покрутила в руках.

— Надо положить обратно. Только плоско, чтобы рот закрылся.

— Что это?

Она протянула мне:

— Монета.

— Монета?..

Она не обманула: это действительно была монета, белёсо-светлая, может быть, даже серебряная.

На аверсе в круге листьев, по обычаю Леса, был выбит номинал — одинокая пятёрка. Но ни года, ни названия банка не было, а линии были все какие-то нечёткие, совсем не такие, как должны быть на деньгах.

Я перевернула монету — и долгое мгновение мне казалось, что это он, Крысиный Король, прямо у меня в руках; тщедушное тельце в центре вьющихся хвостов. Потом я проморгалась, пригляделась и поняла, что у «короля» не было ни лапок, ни головы, ни оскаленных зубов.

Это и вовсе была не крыса, а что-то вроде круга с точкой в центре.

— Она… странная, — хрипло сказала я.

— Это островная, — пожала плечами Лира.