Чёрный полдень (СИ) - Тихая Юля

— Что это значит?

— Это… по-вашему будет, наверное, дороги.

— Из колодца?

Она вздохнула.

Не хвосты, объяснила Лира, посмеявшись над моей догадкой; зачем бы колдунам рисовать на деньгах Крысиного Короля? Крысиный Король — это враг; все это знают, и колдунам он враг не меньше, чем двоедушникам. В конце концов, когда-то он едва не объявил островам войну.

Не хвосты, конечно. Нет. Это дороги, которые… как там по-вашему? Дороги, из которых состоит вселенная. Тысячи путей и тысячи судеб, из которых сбудется только одна.

И источник. Источник, который дарует силу — и выбор.

— Источник чего? — хмуро спросила я.

— Воды. Или крови. Или Тьмы. Как нравится.

…он стоит по колено в чёрной воде, густой, жирной, говорливой. Деревья стекают вниз каплями, и травы скользят по маслянистой глади.

Вода собрана из тысяч стеклянных осколков. Они перекатываются с шелестом и звоном, они шепчут, и у каждого свой секрет. Над водой — дивное небо, которого нет; над водой — чистый бескрайний космос, и из этого космоса на него смотрят глаза.

Эти глаза прекраснее всего, что можно увидеть. В этих глазах безграничная сила — и обещание.

— Тьмы? — тихо спросила я, омертвев. — Или Бездны?

— Есть большая разница, — Лира поджала губы, — между Бездной и Тьмой. Как с ней… теперь?

Я с трудом оторвала взгляд от лица Лиры и вернулась к оракулу.

Мы положили монету обратно под язык, — я слышала где-то, что и двоедушники в некоторых провинциях тоже так делали, правда, не могла вспомнить, зачем, — и прикрыли рот, как сумели. Потом раздели тело, обернули в саван в несколько слоёв, чтобы отпечатанный на ткани узор свился спиралью вокруг тела; вложили внутрь несколько перьев, а Лира бросила кольцо; перевязали шнуром.

Вернулся водитель, безмолвный и непоколебимый. Протянул Лире бумаги, взвалил на себя тело, уложил его на заднее сидение.

До леса я ехала на переднем, а Лире сидела сзади, и скрытая саваном голова оракула лежала у неё на коленях. Она пела что-то немелодичное едва слышно, а потом шла по тропинке самой последней, подобрав слишком длинные штанины брюк.

Мы молчали, пока водитель копал яму под старой берёзой. И потом, когда спускали в неё тело, тоже. Я предложила Лире бросить семена и орехи, и она сыпанула их с раскрытой ладони.

— Она подарила мне судьбу, — хрипло сказала Лира, — которой я не просила.

Я взяла её за ладонь.

Может быть, колдуны по-своему понимали смысл слова «родные», не умели горевать и дурно обращались со своими покойниками. Но сейчас она выглядела сломанной, а я ещё помнила, каково это — стоять над могилой, и никому не желала проходить это в одиночестве.

— Спасибо, — одними губами шепнула она. — Я не смогла бы, если…

Я погладила её пальцы, и Лира велела закапывать.

Комья земли ударили в крашеный лён, погребли под собой перья и семена, легли на саван влажно-бурым покрывалом. Я щедро вылила удобрение, а колдунья — водку. Берёза говорила листвой, а в глубине леса гомонили птицы.

— Как оракул, — тихо сказала Лира, сжав мои пальцы, — я вижу множество вариантов. Сотни, тысячи вариантов будущего. Ей иногда удавалось понять, как они связаны, и как помочь какому-то из них осуществиться. И я вижу…

Она вздохнула, как перед прыжком в воду.

— Я вижу, как ты уезжаешь из Огица. Вокруг звенит июнь, на тебе платье из синего ситца, а в волосах голубые цветы. Ты стоишь на перроне, в руке билеты. И крыши все мокрые от недавнего дождя. Так я вижу. Вот так.

— Я на этом перроне… одна?

Лира вздрогнула и ничего не ответила.

lv.

— У каждого своя судьба. Всё предопределено, ты знаешь? Всё за нас написано…

Она была — такая важная. И такая потерянная, как рыба, выпущенная из аквариума в дивный бескрайний океан. Мы сидели на лавке у дороги, чуть в стороне от огромного мусорного контейнера и туалетов, и вокруг шептал влажный от недавнего дождя лес, и танцевали в ветре ленты.

— Ты думаешь, я хотела? Вот этого? Могущество, ха! Я бы скорее хотела, чтобы… чтобы…

Лира на мгновение спрятала лицо в ладонях, глянула на водителя, застывшего немым истуканом у самого выхода из кладбищенского леса, и сказала ровно:

— Хорошо, что ты двоедушница. Даже если расскажешь, тебе всё равно никто не поверит.

Наверное, я могла бы обидеться на это. Как это — не поверят? Я не умею врать и вообще почти никогда этого и не делаю! К тому же, это и нехорошо — обманывать; так учат и Писание, и обычная жизнь. С чего бы мне теперь — не поверить?

Я могла бы обидеться, но это совсем не звучало обидно. Лунные сказали бы, что в Лире запутался свет. А я чувствовала, как моё тело болезненно напрягается вместе с ней, и что внутри у неё, как у ребёнка, что-то безнадёжно, безвыходно плачет.

Сколько ей лет вообще, этой колдунье? Двадцать, двадцать два? Чуть больше? И сколько страха ей отмерено её богами?

— Это всё пройдёт, — сказала я мягко и погладила её по полной спине, перетянутой под рубашкой зверски тугими лямками бюстгалтера. — Всё пройдёт, и всё будет хорошо.

Я не спрашивала про её горе. Мало ли бывает такой боли, о которой невозможно говорить вслух? Но Лира вдруг успехнулась криво — и заговорила.

— Мой Род, — сказала Лира глухо и немного протяжно, как слова из заученной наизусть книги, — берёт начало из старого мира. Там, под зелёным небом, среди вечных трав, мы были великими.

Те далёкие, неназываемые предки ходили по зеркалам. Они могли превратить что угодно в зеркало, а зеркала показывали им всё, что только можно было захотеть увидеть. Некоторые из них умели доставать из зеркала предметы, а самые могущественные — входить в зазеркалье и возвращаться оттуда другими.

Потом в том, старом, мире всё пошло не так, и колдунов жгли и гнали с севера на юг и с юга на север. Тогда колдуны вошли в чёрное озеро, а вышли — в новом мире, каменном и пустом.

Они пролили кровь, много, много крови, чтобы вдохнуть в него жизнь. Они изменили мёртвый камень и изменились сами. Потом они встретили детей Луны, потом пришли Лес и звери, потом Полуночь сломала законы рождения, парности и смерти, потом… словом, много всего было. А Род Маркелава всё нёс в своей крови умение обращать немой металл волшебными зеркалами и видеть в нём будущее.

— Время — это река, сплетённая из потоков наших жизней. Время идёт, и мы…

Однажды им захотелось большего. И один колдун, старой оракулу отец, ушёл из родового дома и посвятил себя изысканиям. Он заменил свои глаза зеркалами и научился видеть мириады вариантов будущего много чётче, чем человека перед собой.

Он передал свой дар дочери, чтобы она передала его своим детям, а те своим детям, чтобы Род Маркелава стал великим и могущественным, даже если пока не все понимают, что к этому стоит стремиться. Он мечтал чувствовать себя на материке хозяином, а не гостем, и чтобы сами волки шли к нему на поклон.

Он назвал себя оракулом. И, умирая, сделал оракулом свою дочь. Вот только на этом их линия оборвалась, когда её единственный сын сошёл в могилу от нелепой случайности.

— Могущество, — сказала Лира медленно. — Великая сила всё знать, какой никогда не видел новый мир…

Этот дар не должен был пропасть, и, похоронив сына, оракул год за годом всматривалась в хитросплетения будущего, чтобы найти в нём хоть единую искру, хоть тень, хоть самую робкую из надежд, что она может не быть последней.

Всё предопределено, всё написано, и у каждого своя судьба. Вот только предопределено — кем, и написано — где?

Будущее — роскошное полотно из тысяч связанных нитей, бурная река из многих ручьёв, поток света, состоящий из одиноких танцующих искр. На какую ни посмотри, все они определены.

Вот ты, двоедушница, не знаешь разве, что твоя дорога известна до последнего поворота? Она просто есть, от неё никуда не деться. Твоё будущее создано из твоего прошлого: из всех тех мест, где ты уже был, из всех тех лестниц, на которых ты оступился, из сбитых ног, из пыли в лёгких, из отпечатанного в нёбе запаха вереска.