Чёрный полдень (СИ) - Тихая Юля

Твоё будущее сделано из твоей крови: из тех, кто был до тебя, из слов, сказанных тебе в младенчестве, из долга, из того, каким тебя видят, из впитанных чужих надежд.

Твоё будущее сделано из твоей сути: из крошечной искры чего-то нового, что ты посмел принести в мир жёстких законов и ясных взаимосвязей.

Если знать всё это — разве нельзя сказать до совершенства точно, каким будет будущее? И как же вышло, что оракул видит не его одно, но бесконечное множество вариантов?

— Мы выбираем? — робко предположила я.

Я почти потеряла нить того, о чём она говорила.

— Выбираем? Мы?..

Лира покачала головой и рассмеялась.

Случайности! Великое множество ничего не значащих случайностей, каждая из которых одновременно известна заранее и хаотична. Может быть, мы свободны даже меньше, чем каменные горгульи в особняке Бишигов, но то, что мы можем — о, это капли, вылепляющие новый мир.

Это почти абсурдно: то, какая мелочь может…

— Она нашла возможное будущее, — горько сказала Лира, — и она помогла ему сбыться.

Что может сделать уродливая старуха с даром, который до странного похож на проклятие, чтобы молодая, талантливая колдунья из хорошей семьи захотела жить её жизнью? О, она кое-что может.

Достаточно сказать озлобленному подростку, будто бы он чего-то стоит. Ради этого он убьёт один раз, другой и третий. Смерть породит страх, а страх породит боль, уродство и запретную магию, и эта магия станет так заметна и ясна, что волчьи слуги из тех, что одержимы Крысиным Королём, не смогут пройти мимо; тогда мальчик из Маркелава, верный сын своей семьи, умрёт; тогда сам родовой дом посыпется, как карточный; тогда молодая колдунья узнает, чего стоит свобода, и чёрная вода отравит её кровь.

Вся эта ахинея сплелась в моей голове в комок, непонятный и горький, но я смогла спросить только:

— Это всё… о ком-то?

А Лира рассмеялась:

— Тебе всё равно никто не поверит.

И теперь она будет — оракулом! Если не высмотрит в вариантах будущего чего-то совершенно иного, чего-то невозможного, чего-то, что не смогла за много-много лет увидеть и предотвратить сумасшедшая старуха, третий глаз которой смотрел яснее обычных двух.

Жить в Кланах и предсказывать двоедушникам. Продолжать дело больной ведьмы, окончательно потерявшей границу между хорошим и плохим. Держать в руках клубок из тысяч нитей, видеть смерти близких в десятках и сотнях сценариев и знать, что в руках — одновременно великая сила, и вместе с тем никакой власти.

— Два дня, — сухо усмехнулась Лира, величественно поправив растрёпанную чёлку. Глаз, нарисованный на лбу, был открыт, и из него на меня смотрел космос. — Прошло всего два дня с тех пор, как оно… хлынуло. И посмотри, посмотри! Я уже дошла до того, что реву на плече у двоедушницы!

Она казалась сама себе безумной и смертельно больной. Она стала вдруг зрячей — и слепой. В ушах звучал шелест мёртвой воды, собранной из битого стекла, и сама Тьма-прародительница…

— Что за вода? — перебила я. — Вода из стекла. Что это?

— Так звучит Бездна, когда зовёт своих детей.

— Детей… Бездны? Как Луны, только Бездны?

Лира безразлично пожала плечами. Кажется, даже она, оракул, одарённый невозможным могуществом знать ответ на любой вопрос, не понимала, что такое Бездна.

Может быть, никому из людей не положено знать, что она такое.

— Ты только не умирай, — сказала Лира. — Мне почему-то не хочется, чтобы ты умирала.

У твоей смерти голубые глаза, — шелестела вода внутри меня.

Не знаю, слышала ли её Лира.

— Госпожа, — это водитель подошёл подчёркнуто медленно и шумно, чтобы ничего не подслушать, — вы просили напомнить вам про…

— Да, — властно сказала Лира, неуловимо выпрямив спину и как-то умудряясь глядеть со скамьи на него, стоящего, сверху вниз. — Подожди нас в машине.

Она дождалась, чтобы он отошёл на десяток шагов, и только затем закашлялась.

Лира кашляла долго, надрывно, всё пытаясь из вежливости прикрывать рот ладонью; она задыхалась и краснела, глаза слезились, и я пыталась даже похлопать её по спине, но Лира только отмахнулась.

Потом она умолкла. Вдохнула. Расправила плечи.

На влажной коже руки расплывалось пятно чернильной, металлически блестящей тьмы.

lvi.

— Ты была права.

Я так удивилась этим словам, что не сразу нашла в них другую странность: они раздались изнутри комнаты, которую я только-только отпирала ключом.

Я слишком сильно толкнула дверь, и она громко треснула ручкой о платяной шкаф.

Става сидела на моём столе, болтая ногами. На ней был очень короткий сарафан из фиолетового вельвета, жёлто-зелёная полосатая рубашка и малиновые колготки, а волосы она заплела в три тугих, торчащих в стороны косички. На руках — ряды широких фенечек, на шее — бусы из бисера, в ушах — крупные ярко-розовые серьги. Всё вместе это создавало образ придурковатой девочки-подростка, у которой нет ни матери, ни старшей сестры, чтобы привить хоть чуть-чуть вкуса и сдержанности.

Только лицо, несмотря на широкую улыбку, было слишком взрослое. И в уголках глаз уже толпились морщинки-лапки, подсказывая: этой девице давно не пятнадцать.

— Что вы здесь делаете?

Я хотела спросить строго, но вышло — неуверенно. Разговор с Лирой осел внутри душной сонной тяжестью, и теперь я хотела только умыться, сесть поудобнее и скользнуть сознанием в тёплый, пушистый свет, сквозь который от меня тянулась вдаль золотая связь.

— Он просыпается, — сказала Става.

— Просыпается? — я глупо моргнула. — Кто?..

Става закатила глаза и картинно покрутила кистью в воздухе:

— Ну этот твой. Как там его.

— Дезире?!

— Этот твой лунный, — снисходительно продолжила Става. — Так что можешь кончать эту свою ерунду со склепами.

Я плотно затворила дверь, ногой подтащила к себе стул и села.

Просыпается. Он — просыпается.

— Он… в порядке? — хрипло спросила я.

— Да что ему сделается? Или, думаешь, лунным господам снятся кошмары?

Я была уверена, что лунным снятся кошмары, даже если они не спят. А если уж спят, так, наверное, и подавно! Я хорошо помнила, как Дезире говорил о чёрной воде и мёртвых деревьях; в его голосе звучали, дрожь, тоска и боль, с какими люди пересказывают страшные сны, если в них кто-то умер.

В чём я не была уверена, так это в том, что странной девице из Волчьей Службы следовало об этом знать.

— Лежит там себе, — продолжала Става с кривой улыбкой, — реально кусок света, просто отвал башки!

— Где?

— Да какая тебе разница.

— Но я…

— Нечего тебе там делать.

— Но…

Става осклабилась.

— Видишь ли, змейка, возрождение лунного — это вроде как до жопы личный процесс. Типа того, интимный. И волшебный прямо отсюда и до обеда.

Я наморщила лоб, а потом сообразила:

— Вас что, тоже не пустили?

И Става разулыбалась:

— Вот видишь? А на первый взгляд — дура дурой.

Я глянула на неё хмуро и едва удержала рвущееся из зверя шипение. Я так и не могла понять, в кого превращается сама Става, но моя змея оценивала наши с ней шансы на победу в драке как сомнительные и предлагала поскорее ввинтиться под какой-нибудь симпатичный камень и шипеть оттуда. А если мерзкая гостья нападёт сама, кусать в шею, чтобы она сдохла хотя бы от яда!

Он просыпается, — напомнила себе я, с трудом сбрасывая с себя воинственное оцепенение и расслабляя руки. Он просыпается. Лежит, как кусок света… получается, теперь он просыпается совсем? Вместе с телом?

У него будет тело. И — почему-то это я знала совершенно точно, — меч тоже будет. Белый рыцарь с крыльями, безразличный и пугающий. Он приходит за теми, кто спутался с запретной магией, и обрушивает на них всю ярость грозового неба.

Юта знала его, как Филиппа Спящего. В человеческих текстах его называли десятком разных имён, но всё больше — Усекновителем. И его пробуждение никогда не означало ничего хорошего.