Слова через край - Чезаре Дзаваттини

Столица проносится перед глазами Антонио и его жены во всей своей ослепительной красе. Но, следует признаться, что все это оживление, эти красоты, эта толпа, остающиеся за спиной наших героев, впервые заставляют нас слегка ощутить какое-то похоронное чувство, какой-то зловещий трепет, словно мы и сами участвуем в жестокой игре Антонио, в его расчетливом эгоизме: все мы — мертвецы, непредусмотрительные безумцы, по выражению Антонио, а улицы и площади — кладбище.

Точно, как условлено, на площади Фламинио их ожидает ни о чем не догадывающаяся, но пунктуальная секретарша, чтобы передать Антонио драгоценную папку с документами. Резкое торможение, передача из рук в руки папки, и дальше — вперед! — все в том же ритме автомобильных гонок; Антонио и его жена прощаются с секретаршей, и этот их взмах руки, пусть гипотетически, представляет собой прощание навеки, секретарша исчезает на горизонте, словно навсегда.

Антонио все сильнее нажимает на акселератор, и вскоре его останавливают: штраф за превышение скорости. Антонио хочется во весь голос сказать правду, объяснить, что из-за этого штрафа он рискует отправиться на тот свет, и он протестует против правил уличного движения, тем более абсурдных, когда над миром нависли другие, куда более страшные опасности, он срывается на крик и даже оскорбляет регулировщика, чувствуя, как подпирает время, неумолимо отсчитываемое стрелками на циферблате его часов. Так как регулировщик хочет отвести его в полицейский участок, он резко срывается с места и уносится, как метеор, преследуемый запоздалым свистком регулировщика.

И вот он приезжает к убежищу. Перед убежищем он видит любовницу, которая уже собирает цветы. Она раньше выехала, раньше и приехала. Эта женщина знает, что она должна, — профессионально — разделять тревогу и отчаяние Антонио. Всегда признавать правоту того, кто ее содержит, — ее жизненное кредо. Но она тоже, как и остальные, в конце концов начинает невольно поддаваться влиянию Антонио, попав в напряженную атмосферу этого мнимого кануна войны. «Я тут проходила мимо», — говорит любовница. Антонио целует ей ручку, знакомит с женой, представляя как сестру своего лучшего клиента. А кроме того, если есть возможность сделать доброе дело!.. Жене не хочется приглашать незнакомую женщину, тогда уж лучше было взять собаку, но Антонио в соответствии с заранее выработанным планом удается сделать так, что любовница оказывается внутри убежища. Если они будут стоять и разговаривать тут, на открытом месте, они подвергнутся действию радиации. Таким образом, галантно говорит ей Антонио, в случае если действительно разразится война, вы приобретете право быть нашей гостьей.

Но Джаннина угадывает подлинную суть ситуации. Пока что она помалкивает и разыгрывает роль гостеприимной хозяйки. Убежище в самом деле просто игрушка, тут есть все на свете.

Между тем Антонио нервничает, потому что все нет его компаньона, а минуты идут. Через пять минут он должен закрыть входную дверь, кто пришел, тот пришел, и он ее ни за что больше никому не отворит, пусть придет даже сам господь бог. Антонио смотрит на часы, психологически он целиком захвачен придуманной им игрой, более или менее совершенный механизм которой призван обеспечить ему более или менее полное спокойствие за свое будущее.

Тем временем между женой и любовницей начинается перепалка по совершенно пустячной причине: они не сошлись во вкусах по поводу цвета покрывала на постели. Но для Джаннины это возможность дать выход своим подозрениям, которые уже превратились в уверенность. Соперничество между двумя женщинами прорывается наружу, происходит взрыв, Антонио вмешивается, но жена припирает его к стене. Тогда он возражает, говоря, что перед лицом переживаемых нами огромных событий глупо оставлять в своем сердце место чувствам и контрастам, принадлежащим к столь устаревшей морали, к миру, который можно считать погибшим. Гляди, говорит он жене, указывая на людей, виднеющихся там, на лужке, за стеклом иллюминатора, погляди на них, они думают, что живы, а на самом деле они мертвы. Мы сидим здесь, спасая свою жизнь, а ты мне устраиваешь сцены ревности.

Джаннина, конечно, не успокаивается, напротив, резко ему отвечает, и ярость ее растет с каждой минутой. Она требует, чтобы Антонио немедленно вышвырнул вон свою любовницу. И бросается к двери, пытаясь открыть ее, кричит, оскорбляет соперницу, та ей отвечает, а Антонио умоляет их быть благоразумными, реально смотреть на вещи, ибо как раз в этот момент происходит взрыв бомбы, и, если дверь откроется, они в один миг превратятся в ничто, в пыль, в пиццу, сгоревшую в духовке. Он загораживает своим телом дверь, чтоб помешать жене отворить ее, как раз в то время, когда, запыхавшись, прибегает компаньон. С опозданием всего на одну минуту, но этого достаточно, чтобы он остался снаружи. Таково условие эксперимента: пунктуальность или смерть, каждый отвечает за себя.

Компаньон бьет кулаками по двери, требуя, чтобы его впустили, он тоже вообразил, что все происходит на самом деле; сквозь иллюминатор Антонио знаками пытается объяснить, что он в отчаянии, но не может отворить, что они ведь так и условились; он показывает в свое оправдание на часы, он стучит пальцем по стеклу циферблата, изображая на лице самое глубокое сожаление.

За его спиной две женщины, уже полностью раскрывшие карты и осыпающие друг друга все более вульгарными обвинениями, вот-вот схватятся врукопашную, и тщетно Антонио кричит им о взрыве бомбы; доводы и контрдоводы сталкиваются и отскакивают друг от друга, наконец Джаннине удается открыть дверь и вытолкать из убежища любовницу, словно она и впрямь обрекает ее на уничтожение.

Антонио пытался помешать, но был сметен с пути — и вот стоит перед распахнутой настежь дверью и смотрит вслед удаляющейся любовнице, которая испуганно озирается вокруг, словно воздух отравлен, а компаньон врывается внутрь, протестуя и крича, что Антонио должен был ему открыть во что бы то ни стало, что он его фактически убил, и потому теперь их фирме конец, он отказывается быть его компаньоном. А Антонио даже и не пытается отвечать, он сидит в уголке с таким видом, словно все рухнуло, все кончено, словно радиация в самом деле проникла сквозь распахнутую дверь и в этом убежище теперь уже все равно что в могиле. Слышатся нервные всхлипывания Джаннины, компаньон уходит, а с лужка доносятся крики играющих детей.

Пастух

Это земля, где я родился, Испания. Видишь, она как большая бычья шкура, расстеленная на воде и с одной стороны соединенная или разделенная — с Европой этими знаменитыми горами, Пиренеями. Здесь живут двадцать восемь миллионов людей, бедных и богатых, хороших и плохих, однако на этот раз я хочу вам рассказать только о самых бедных людях моего местечка — крестьянах, рабочих, пастухах, эмигрантах. Ни я, ни мои друзья не придумали эти истории, их подсказала сама жизнь.

Место действия первой истории — здесь, в Манче, самой бескрайней области Испании, где невозможно охватить взглядом горизонт. Нынешний год очень ветреный и пыльный — достаточно ослу пройти рысцой, и поднимается туча пыли. Дело в том, что дождей было мало, потому людей и животных объединяет жажда, ожидание воды. Туда, где имеется хоть какой-нибудь пруд, тянутся издалека быки, лошади, ослы, козы, овцы, чтобы хоть немного утолить жажду. Большие водоемы высохли, они тихи и спокойны, они как бы вне времени. У колонки выстраиваются в очередь женщины с кувшинами: вода из крана течет тоненько и медленно. Женщины несуетливо ждут, и от их терпения веет древностью. Но вот мы видим нашего героя, старика, — о его появлении возвещает треньканье колокольчика, надетого на шею козы, что идет впереди стада.

Старому пастуху почти семьдесят, он одет как все пастухи Манчи. Передвигается с трудом, придерживая рукой шляпу, чтобы не улетела, выкрикивает какие-то таинственные слова своим овцам, и те останавливаются с краю тропинки. Рядом со стариком шагает мальчик лет десяти-одиннадцати, он помогает старику присматривать за овцами и сейчас бежит за отбившимися от стада. Пастух бородат, его лицо опалено солнцем, покрыто морщинами, красные от пыли глаза устало смотрят в землю. Грязным мокрым платком он механически вытирает воспаленные веки. Старик останавливается в шаге от колонки и просит у женщины, которая отнимает от крана кувшин, смочить его платок. А смочив, продолжает свой путь среди густой пыли, поднятой овцами, то и дело прикладывая к глазам влажный платок.

Его хижина тут, неподалеку. На землю опускаются вечерние тени. Еще можно встретить какого-нибудь крестьянина, он обернется вам вслед и молча двинется дальше за своим мулом. Старик с мальчиком подталкивают овец в загон и, разложив в хижине огонь, бросаются на свои соломенные подстилки. Старик бормочет что-то невнятное, видно, жалуется на глаза, мальчик отвечает: «Сходи к доктору», — «Не пойду я к доктору», — говорит старик. «Сходи». — повторяет мальчик, засыпая. Старик некоторое время лежит с открытыми глазами, потом берет кувшин, роняет несколько драгоценных капель на платок. Но это приносит мало облегчения. Старый пастух садится на своем ложе, нарушая тишину длинной ночи бормотанием. Потом встает, поправляет маленький очаг. Вдруг его внимание привлекает лай собаки за стенами хижины. Потом раздается блеянье овцы. Инстинктивно он хватает самую толстую головешку и, распахнув дверь хижины, с криком выскакивает наружу, словно помолодев. За стенами хижины кромешная тьма, но мимо, как ветер, как черная молния, проносится какое-то животное — это волк — и сейчас же исчезает в ночи; а овцы все блеют, и собака лает, но не находит мужества броситься вслед за зверем. Старик мгновение стоит неподвижно, сжимая в руках головешку, тщетно пытаясь разглядеть, куда убежал волк, потом входит в загон; блеянье овец постепенно стихает. Старик проверяет, не нанес ли волк какого урона, и, убедившись, что ни одна овца не ранена, возвращается в хижину; собака тоже постепенно успокаивается.